Был однажды такой театр (Повести)

Вскоре дядюшку Али сделали начальником театральной мастерской, и он сразу же взял к себе Дюлу, чтобы мальчик занялся наконец настоящим делом. Тут-то Дюле и пригодилось все то, чему обучил его Гомбош. С первых же дней он стал делать большие успехи. Сначала в его обязанности входило лишь распиливание досок, купленных на лесопилке у Берковича, однако не прошло и года, как он уже самостоятельно мастерил складные подмостки и вырезал из фанеры кусты и деревья для сцены. Вскоре он достиг таких степеней совершенства, что ему поручили вырезать из еловых полешков фрукты и гусиные ножки, а потом раскрашивать их в яркие, аппетитные цвета. Три года спустя, в шестнадцать лет, Дюла уже считался кем-то вроде заместителя дядюшки Али и пользовался в мастерской огромным уважением. Когда обсуждались декорации новой постановки и режиссер собирал на совет специалистов — начальника мастерской, главного по декорациям, им к этому времени был Хермуш, художника и прочих, — в числе приглашенных, как правило, оказывался и юный Торш.

Дюла любил одеваться пестро. В нормальной одежде его можно было увидеть разве что воскресным утром, обычно он предпочитал театральный костюм. Любимым его нарядом была синяя полосатая матроска, привезенная знакомым сегедским моряком. К ней надевались темно-синие панталоны и белые теннисные туфли, на голове красовалась потертая бордовая феска без кисточки. Этот оригинальный головной убор Дюла приобрел у Мишки, расклейщика афиш, отдав за него целую сахарную голову. Мишка ходил по городу с рюкзаком, из которого торчали афиши, в левой руке он таскал ведро с клеем, а в правой — длинную кисть, которой торжественно приветствовал всех симпатичных ему прохожих. Дюла показал придурковатому Мишке двухкилограммовую сахарную голову, завернутую в новенькую синюю бумагу, и уговорил его меняться на феску, которую до тех пор Мишка носил не снимая. На сцене и в артистических уборных Дюлин экзотический костюм никому не бросался в глаза, актеры не видели в нем ничего необычного. В городе тоже никто особенно не удивлялся. Сидел ли Дюла на набережной Тисы или с приемными родителями в «притоне», никто не обращал на него особого внимания, все знали, что этот малый — из театра. Торговки на ярмарочной площади считали его настоящим артистом и частенько совали ему в карман то яблоко, то грушу в качестве пожертвования на нужды сегедской культуры.

Дядюшка Али, который, если верить его словам, только что преподнес носорожков в дар Будапештскому зоопарку, а слоновые бивни — Национальному музею, по-прежнему любил порассказать Дюле о былых африканских денечках, причем количество историй множилось день ото дня. Не исключено, что это шутливое повествование было как-то связано с Дюлиным матросским костюмом. Иногда они делились соображениями о том, что неплохо было бы попасть в зомборскую труппу, которая летом играет в Фиуме. Оттуда можно прокатиться на юг, к маленьким негритятам, которые гоняют вместо мяча кокосовый орех.

Летом труппа выезжала на гастроли по обычному адресу, а Дюла оставался в Сегеде. Он много работал в мастерской, приводя в порядок сломанные подмостки, стулья и вешалки, отделывая туалетные столики. Кроме того, он обходил зрительный зал, проверяя обивку кресел и карнизов. Заметив порванный или отставший бархат, он тотчас же устранял недостаток при помощи крохотных медных гвоздиков. С матушкой ему не удавалось встретиться даже в это время. Бедняжка не имела возможности уехать из города. Им оставалась все та же тайная переписка.

На третьем году своей театральной жизни, прекрасным летним днем, Дюла впервые узнал, что такое любовь. Труппа в это время была еще в Сегеде, до отъезда оставалось около недели. Правда, началось все гораздо раньше, в понедельник на пасхальной неделе. Приемные родители запаслись духами и, прихватив с собой Дюлу, отправились с визитами ко всем женщинам труппы, намереваясь обрызгать всех без исключения^[1]. Стоял туман, как это часто бывает на пасху.