Был однажды такой театр (Повести)

— Мне вас товарищ Торда рекомендовал, — сказал он, сменив неожиданно тон. — Я лично верю, что фашистом вы не были.

— Спасибо за доверие, — ответил я, тоже остывая.

— Нам нужен театр в лагере. Товарищ Торда говорит, что вы смогли бы это сделать. Советским товарищам ваше выступление при отборе тоже понравилось. Пленным нужно какое-то развлечение.

— Охотно приму участие в перевоспитании пленных.

— Не в этом штука. Массовые мероприятия я организую сам; политшколы, всякая там пропаганда, воспитание мировоззрения, оформление праздников — все это в цели театра не входит. Ваше дело — развлекать.

— Хорошо, я буду писать для пленных такие пьесы, которые пробудят у них интерес к жизни. Ведь тяга к новому, современному — это, собственно говоря…

— Надо дать им возможность поржать, — прервал мои рассуждения политический руководитель. — Песни, танцы, побольше шуток, дурачества — вот в чем ваша задача, и вы ее будете выполнять, пока находитесь в лагере. С сегодняшнего дня третий барак отдается вам, устраивайтесь в нем, первый спектакль должен состояться 21 апреля. Все, кто нужен вам для этого, от другой работы освобождаются. Если оправдаете ожидания, вам будут сверх нормы выдавать по три ложки сахара.

— Я думал, что…

— Побольше анекдотов про тещу и все такое. Солдаты это любят. Вставьте туда какого-нибудь еврея-старьевщика, над евреем тоже будут смеяться.

Он протянул мне руку, дружелюбно ткнул меня кулаком в грудь и подтолкнул к двери. Геза Торда ждал меня у выхода.

— Получил назначение?

— Слушай, Геза, — схватил я его за рукав кителя с черными нашивками, — этот Кутлицкий случайно не нилашист?

— Дурак! — гаркнул в лицо мне Торда; слово это прозвучало словно пощечина.

— Я, кажется, утоплюсь в сортире, — сказал я в отчаянии.

— Ты скандальный, бездушный тип, — смерил меня Торда холодным своим лейтенантским взглядом. — Ей-богу, лучше бы ты оставался сентиментальным! Смотри вон на небо, как ты ночью делал. Днем на небо тоже можно смотреть. Наверняка Вера тоже сейчас устремляет мечтательный взгляд в эту голубизну. И вспомни, кстати, ты как-никак директор театра, а не расчетчик у Ганца. Чем ты недоволен? Подумай, разберись, в чем суть этого твоего недовольства. Ты сейчас родился на свет, Мицуго, в этом все дело. Новорожденные в первые минуты всегда плачут.

Я в тот день действительно родился на свет. А Торда меня окунул в купель со святой водой.

МОЛЧАНИЕ

Пока мы брели под мартовским солнышком к своему бараку, я все собирался ему рассказать, как Вилмош Милак, глухонемой подмастерье-сапожник, принес мне, четырнадцатилетнему, самую важную в моей жизни книгу. Это было французское издание, биография Мольера для детей, с роскошными цветными картинками, название на обложке расположено было полукольцом, а под ним в большом кресле сидел, без улыбки глядя на мир, придворный комедиограф Людовика XIV. Понятия не имею, где взял эту книгу сомбатхейский ремесленник. Разговаривать с глухонемыми я почти не умел. А он, правой рукой делая возле уха и носа какие-то знаки, улыбался во весь рот и восторженно мычал, из чего я в конце концов понял, что книга эта отныне моя. В ней я прочел, что окна квартиры, в которой обитала семья придворного обойщика, выходили на площадь, где ярмарочные комедианты развлекали парижский люд, так что маленький Жан-Батист с искусством комедии знакомился, сидя, как в ложе, на подоконнике. С тех пор мне часто казалось, будто я все время сижу возле такого окна в ожидании, когда же внизу, на площади, на дощатом помосте, положенном на обычные козлы, раздвинутся разноцветные полотнища и актеры начнут играть, потешая почтенную публику.

Я благоговейно разглядывал плюшевые ряды партера в капитальных театрах, где родителям моим доводилось порой играть; но по-настоящему дома я себя чувствовал на летних открытых аренах. Там я бесстрашно прыгал по деревянным скамейкам, перебирался через оркестровую яму на сцену и один разыгрывал спектакли, раскланиваясь перед пустыми рядами, когда невидимые зрители вознаграждали мои диалоги громом аплодисментов.

В лучшей из моих импровизированных пьес говорилось о слепом деревенском пареньке, который, забредя случайно в знаменитый Бекетовский цирк, ковыляет там по арене, спотыкается, падает. Каждое движение его вызывает у публики дружный смех. Этот мой спектакль пользовался — у меня же — огромным успехом; из своего героя я сделал всемирно известного клоуна, о котором никто не подозревает, что он — слеп. Ему отдает свое сердце сказочно красивая девушка; она одна знает великую тайну и бережет ее. В последнем акте моей драмы слепой юноша, разочаровавшись в успехе, в суетной жизни, возвращается в свою деревню — однако девушка не последовала туда за ним, ей чужды тихие радости сельского бытия.