Была бы дочь Анастасия

Стоит около магазина жёлто-синий милицейский уазик – в воздухе зыбкий пар над ним колеблется – так его кузов раскалился. В Ялани нет таких автомобилей – из Елисейска прибыл – больше неоткуда. Два молоденьких милиционера, в голубых, от пота тёмных на лопатках, форменных рубашках, без фуражек, заталкивают в уазик яростно сопротивляющегося им Шуру Лаврентьева, пасешника, честерящего представителей исполнительной власти на чём свет стоит и призывающего на их ментовские головы разные напасти, а к ним в придачу – славного командира Басаева и отважный чеченский спецназ.

Без ружья Шура, с каном и с рюкзаком, без панамы-накомарника и без болотных сапогов – босой почему-то – то ли оставил там, где спал, то ли продал уже кому-нибудь.

Справились блюстители порядка – затолкали в кутузку на колёсах яростного бунтовщика. Там теперь неиствует. Уазик от него, будто ожил, шатается. Сами пошли зачем-то к Колотую – за спиртом, может, – тоже люди.

Открыл как-то дверь, выскочил, видим, пленник из машины и дал – неожиданного для его возраста и очень уж не трезвого, но привычного, пожалуй, для него, для Шуры, состояния – стремительного дёру. Прямиком в угор и дальше – в ельник. Поскакал на ком-то словно, – пыль только вьётся из-под пяток. Ищи теперь там его, беглеца, потомка каторжанского – до Северного полюса безлюдно.

Вечером Николай уехал в город: в комендатуре отметиться и увольнительную продлить – у жены то есть. Завтра утром обещал вернуться. Посмотрим, как исполнит. Картошку доокучивать надо, пока не переросла, и – пол в бане истлел, провалился – менять решили.

Окучивал я один, после захода солнца. Недолго. Прогнала меня мошка. Как из мешка её вдруг на меня кто вытряхнул. Нос и глаза забила сразу. Ни мазь, ни сетка от неё не помогает. К дождю – так говорят. Небо ж сулит хорошую погоду. Кому-чему верить?

Поужинал легко.

Поднялся к себе на чердак. На балкон вышел с Книгой.

Прочитал:

«И пришёл один из Семи Ангелов, имеющих Семь Чаш, и, говоря со мною, сказал мне: „Подойди – я покажу тебе Суд над Великою Блудницею, сидящею на водах многих! С нею блудодействовали цари земные, и вином её блудодеяния упивались живущие на Земле“…

…Жена же, которую ты видел, есть Великий Город, царствующий над земными царями».

Спустился вниз. Вошёл на отцовскую веранду.

Смотрю в окно, стёкла в нём ещё не отпотели, от испарины не замутнились.

Дом наш на юру – окрестности – как на ладони, вплоть до Камня. В лёгкой дымке тот, сиреневой – себе на плечи будто бы её накинул, как косынку.

Ночь. Светлая. Привычнее сказать о ней: белая.

Ельник тихий, резко контурный – ель от ели, хоть и неблизко до него отсюда, отличить можно, в сплошную стену не сливаются – чётко проглядывает, словно выписан, – как на картинах Нестерова или – Васнецова.

Небо ясное, высокое, с редкими звёздами по горизонту; одну и вижу лишь, и та – скорей всего – планета, сто раз от брата узнавал, какая, столько же раз и забываю. Юпитер, может? Может быть – Венера? Или – Сириус? Или – Сатурн?

Чёрно-алая полоса на небе, с востока на запад вычерчена непрерывно – след от самолёта – ровно сносит её к югу, в дугу выгнуло – разорвёт скоро.

Под карнизом дома мошкара собралась, без устали мак веет, толчёт ли – клубком длинным, как пустой мешок, с угла свесилась, мотается – от ветра будто. Но – безветрие: листья на отцветшей уже черёмухе в соседском палисаднике бездвижны.

Мурава свеже-зелёная, как будто только что покрасили её – ещё и не просохла.

Гудя басисто, как бычок половозрелый, пролетел неторопливо возле дома жук-носорог, напомнив мне моего знакомого питерского коллекционера – тот сам не свой до этих жесткокрылых, как я – до рыбалки, то и другое – пьянство, осознаю, и просто выпить не дурак он, жукособиратель, – и со мной вместе, бывало, и в удовольствие мне. Всё мне позволительно, но ничто не должно обладать мною. Обладает им, моим знакомым, страсть к такого рода накопительству, нет ли, за него не скажу; вряд ли кого убьёт за это – задиристый, но не злобный.

В соседнем доме пожар разгорелся – север так в окнах разыгрался – к утру сам потухнет.

Куртюмка скрылась под густым туманом, снизу бледно-голубым, сверху розовым, расползается тот по долине. То и дело поднимаются над ним, будто выныривают, красивые конские головы – часто там лошади пасутся – и снова прячутся в него – траву на дне как будто щиплют. Ботало брякает. Не одно – в разных тональностях, но все – глухо. Даже и дёгтем вдруг запахло – издалека, от них, от лошадей. Но это так, поди, внушилось, или навеяло и вправду. И там туман – над Кемью и Бобровкой – обозначает русла – для кого-то.

Зуб заныл. Рассказ свой старый вспомнил – «Зубы».