Былое и дамы

“Нет, нет! Пока он был жив, всё ещё оставалась надежда на примирение. Его смерть вошла в мои утраты завершающим аккордом, подобным глухим раскатам грома!”

Тут он к моему ужасу бросился передо мной на колени и зарыдал: “У меня остались только вы, Мали, только вы! Хоть вы не предавайте меня!”

Я растерялась, не зная, что ему ответить, но он и не ожидал ответа: “Нам больше нет нужды говорить друг другу какие-то слова — мы знаем, что мы значим друг для друга и будем значить вечно”.

МАРТИНА

С годами Фридрих повел себя как настоящий мужчина — он не сдержал своего слова. Позабыв, что он называл Мальвиду другом, матерью, врачевателем, он отрекся и от неё, как отрекся раньше от Рихарда, Поля, Лу и Элизабет, но только Элизабет, только ей одной, вернул он свою милость. И Элизабет, отплатила ему сполна, — извратив его мысли и слова, она сделала его знаменитым.

ЭЛИЗАБЕТ

Сжимая в потных ладонях тарелочку для сбора пожертвований, она сидела на маленькой скамеечке под деревом и ожидала, когда Бернард закончит свою речь. Она уже не вслушивалась в его слова, она знала из наизусть, но её всё ещё восхищали гулкие переливы его голоса и плавные взмахи его руки. Был он высокий, бородатый, сверх меры худой — на вид настоящий пророк.

“Германия-мачеха погибла, — донеслись до неё его заключительные слова. — Братья арийцы, поднимайтесь и идите! От вас зависит, сумеет ли немецкий народ построить в далёком Парагвае новую родину-мать, свободную от еврейской скверны”.

Подхватив ключевое слово “Парагвай”, она вскочила и быстрым шагом двинулась к расходящейся толпе. Подходя к каждому из слушателей с тарелочкой в вытянутой руке, она смотрела ему прямо в глаза. Она уже хорошо изучила покоряющую силу своего косого глаза — недаром его называли в народе “Сильверблик”, что означает “Серебряный взгляд”.

Стоило ей вонзиться в чьё-то лицо пронзительно-черным взглядом своего здорового глаза, как человек, озираясь на пустое серебристое поле косого, впадал в панику и дрожащими пальцами выкладывал на её тарелочку монеты без счета.

“Много сегодня набрала?” — спросил Бернард, когда они остались одни.

“Не слишком щедро, но нормально. Зато там стоят трое, которые хотели бы к нам присоединиться”.

“Ты говорила с ними?”

“Не подробно. Перекинулась парой слов”.

“И что ты о них думаешь?”

“Двое в порядке, у одного даже есть ферма, которую он готов продать. Но третий показался мне сомнительным — он не выглядит чистым арийцем, слишком кудрявый и глаза навыкате”.

“Думаешь, он еврей?”

“Нет, не еврей. Скорей серб или итальянец”.

“Тогда что его тянет к нам?”

“Нищета. У него нет ни дома, ни земли, он батрачит на чужой ферме и живёт в сарае с дырявой крышей”.

“Когда ты успела всё это разузнать? У тебя глаз алмаз!”

“Нет, глаз у меня серебряный!”

ДНЕВНИК МАЛЬВИДЫ

В конце концов Фюрстеры действительно уехали в Парагвай. Когда я гостила у Ольги в Париже, я получила письмо от Элизабет, в котором она сообщала, что их группа уже в Гамбурге, где они зафрахтовали пароход для путешествия в Южную Америку. Всё у них в порядке, пишет она, — они собрали достаточно денег на первое время и везут с собой около ста истинных арийцев, вдохновлённых их идеей. Элизабет была бы вполне счастлива, если бы не Фрицци: к сожалению, их с Бернардом замысел ему настолько отвратителен, что он даже отказался приехать в Гамбург, чтобы пожелать ей счастливого пути.

Мне стало её жалко, — воистину обидно, отбывая в далёкое опасное путешествие, не увидеть на пристани ни одного знакомого лица и ни одной знакомой руки, машущей тебе на прощанье. И я решила поехать в Гамбург поцеловать Элизабет и помахать ей рукой на прощанье.

В Гамбурге моросит мелкий дождик, какой обычно моросит в этом порту, когда там не идёт ливень. Я стою под зонтом на пристани и наблюдаю, как унылая процессия переселенцев с детьмя, узлами и чемоданами медленно под-нимаетсь по трапу на борт обшарпанного судна. Судно это такое старое, что кажется, будто оно вот-вот развалится, и меня охватывает сомнение, сумеет ли оно пересечь грозный Атлантический океан.

На случай, если сомнение охватывает не только меня, но и кое-кого из переселенцев, Фюрстер, стоя у подножия трапа, обращается к своей пастве с речью, от которой у меня мороз пробегает по коже. Поскольку его слова никак не укладываются в моей бедной голове, попробую изложить суть его речи: “Пускай вас не пугают предстоящие трудности. Вы должны понимать, что принимаете участие в великой миссии очищения и возрождения человечества и сохранения его культуры, осквернённой еврейским вторжением. Запомните-вопреки всем препятствиям вы должны быть верны своей цели”.

После такой речи мне было нелегко при прощании коснуться губами его колючей бороды — борода у него лопатой, не хуже, чем у правоверного религиозного еврея, которого он так ненавидит. И даже Элизабет мне было трудно поцеловать, хоть я за последнее время слегка привязалась к ней — она для меня уже не просто Элизабет, а Ллама, одна из последних ниточек, связывающих Фридриха с жизнью.