Былое и дамы

Я прикусываю язык, когда мне хочется сказать, что больше сорока и не стоило печатать — всё равно, эту книгу никто не купит, зато все бросятся покупать брошюру о мерзости евреев, потому что евреи их интересуют, а Заратустра нет. Но я молчу, — я так люблю Фрицци и не хочу его огорчать. И всё не решаюсь рассказать ему о важном событии, происшедшем в моей жизни. Я вся дрожу, когда представляю себе, как он может прореагировать на мое сообщении, но понимаю, что придется посвятить его в мою тайну.

Может быть не стоит откладывать? Я смотрю в окно и вижу, как он подходит к моему дому, чуть прихрамывая и опираясь на трость. Наверно, опять болит спина. Может, вот так решиться и всё ему рассказать честно, как на духу?

Звонок! Бегу открывать.

“Фрицци, это ты? Какая сегодня чудная погода! Не хочешь ли пройтись со мной по парку?”

МАРТИНА

Элизабет мало понимала в философии, но, как оказалось, была великим знатоком человеческой натуры, особенно низменных ее сторон. Её диагноз поражает точностью: за семнадцать лет, прошедших со дня выхода Заратустры до смерти её автора, было продано всего семь экземпляров книги. Но зато через семнадцать лет, прошедших со дня его смерти до первой мировой войны, в немецких окопах самыми читаемыми книгами были Библия и “Так сказал Заратустра”. Интересно, достиг ли бы гениальный Фридрих Ницше такой популярности, если бы его не раскрутила его ограниченная, узколобая, но гениальная сестра?

ДНЕВНИК МАЛЬВИДЫ

Только что от меня вышел Фридрих. Он ворвался ко мне, задыхаясь и с трудом сдерживая слёзы. Таким потрясенным я его не видела никогда, — впрочем, я ведь не видела его после бегства от Лу Саломе.

“Подумать только, Мали, — воскликнул он, даже не поздоровавшись, — моя Элизабет уже почти год, как вышла замуж! И никому об этом не сказала, ни маме, ни мне!”

Он рухнул на поломанный стул у окна и разрыдался. Стул закачался, но, к счастью, не упал.

“Что в этом плохого? Почему вы рыдаете вместо того, чтобы поздравить её и пожелать ей счастья?”

“Потому что она не случайно держала своё замужество в тайне! Если бы вы знали, какого монстра моя сестра выбрала себе в мужья! Даже наша не так уж либерально настроенная мамаша пришла в ужас, когда узнала, под чьё влияние попала её дочь!”

Своими отчаянными воплями Фридрих пробудил моё любопытство:

“Кто же это чудовище?”

“Зовут его доктор Бернард Фюрстер. Несколько лет назад он был уволен из должности учителя берлинской школы за пропаганду расизма — представляете, как надо отличиться в пропаганде расизма, чтобы наши мягкотелые либералы тебя уволили?

“Ну, уволили, так что? Из-за этого он не годится в мужья?”

“Как вы думаете, почему наша замужняя дама ютится в Риме на ваши подаяния вместо того, чтобы благополучно жить со своим супругом?

“У супруга денег нет, что ли?”

“А вот и не угадали! Не денег нет у супруга, а самого супруга нет! Он бродит по южноамериканским джунглям в поисках дешёвого земельного участка для аграрного поселения! Не для себя, а для лучших представителей арийской расы”.

“Почему в Южной Америке?”

“Потому что немцам нужно срочно бежать из Европы, захваченной и загаженной евреями! Фюрстер мечтает создать в джунглях Новую Германию, свободную от евреев. Нынешнюю Германию он называет не родиной, а мачехой, где истинные германские ценности опорочены еврейской скверной”.

“И причём тут Южная Америка?”

“Он надеется создать там новое германское гнездо, из которого разовьётся новая Германия, свободная от еврейского засилья”.

“А Элизабет согласна бросить всё и всех и уехать с ним в такую даль?”

“Она не просто согласна, она в восторге от этой безумной перспективы. Её зачаточный антисемитизм сильно развился и укрепился в семье Вагнеров, в которой он был кредо”.

Я подумала, что антисемитизм его сестры был сильно подогрет историей с Лу и Полем Ре — она даже утверждала, что и Лу тоже еврейка, её на этот путь завлекали особенные глаза Лу, её пышный бюст и ее имя Саломе. Но я не стала напоминать об этом Фридриху — он и так был безутешен.

“Какой ужас! Какой ужас! — причитал он. — Моя родная сестра, моя маленькая Ллама собирается ехать в джунгли, чтоба сберечь чистоту арийской расы!”

“Что еще за Ллама?”

“Я так называл ее в детстве по имени героини её любимой сказки. Тогда я так любил её, свою Лламу, — когда отец умер, мне было шесть, а ей четыре. Мы были как два маленьких звереныша, брошенных на произвол судьбы, и крепко держались друг за друга. А теперь она помешалась на бородатом пророке, который строит свою жизненную программу на ненависти!”

Он вскочил со стула, который, наконец, осознал свою судьбу и с грохотом рухнул на паркет. Но Фридрих этого даже не заметил, а продолжал исступлённо перечислять свои беды.

“Эта зима была во многих отношениях самая суровая и мучительная в моей жизни, — я потерял свою первую любовь, своего лучшего друга, свою единственную сестру и своего обожаемого Вагнера”.

“Положим, Вагнера вы потеряли много лет назад”.