Былое и книги

В других рассказах подобной многозначительности не встретишь, Буковски стремится писать об ужасном и мерзком так, словно в этом нет ничего особенного, и именно это в нем ценит какая-то часть его поклонников. В современном обществе есть множество людей, тайно ненавидящих социальные нормы и образцы для подражания, справедливо видя в них и стеснение своей свободы, и упрек своему несовершенству, – однако восстать против них не решающихся. И когда эти тихони-отличники видят хулигана-двоечника, открыто плюющего на священные символы, то есть реально совершающего то, о чем они не смели даже мечтать, – их благодарный восторг перехлестывает за такие пределы, до которых не достать никакому Шекспиру, ибо Шекспир изображал мир трагическим, но прекрасным.

А и это лицемерие: и Офелия, и Джульетта тоже садились на толчок и хезали, на свете все дерьмо, и никто не должен думать, что одно дерьмо лучше другого, не надо ничего из себя строить, и если все святые и герои хезают и дрочат, так пускай и делают это открыто, и ничего о себе не воображают.

Я говорю здесь об истинных мизантропах, искренне не желающих, чтобы в мире что-то изображалось как высокое и прекрасное. Однако есть и наивные максималисты, которые ничего против высокого и прекрасного не имеют, но желают, чтобы все выступали без маски: им кажется величайшим злом такой бесценный социальный амортизатор, как лицемерие. Это вторая группа поклонников Чарльза Буковски. Но есть, по-видимому, еще и романтики (что-то в этом роде пишущий эти строки ощущает даже в собственной сожженной скепсисом душе): не может быть, чтобы человек, не лишенный таланта (не исключительного, но вполне ничего), мог быть настолько равнодушен к добру и злу – наверняка это трагическая маска идеалиста, истерзанного несовершенствами нашего мира. И ничего во всей природе благословить он не хотел, ведь такая позиция вполне может быть порождена не только недостатком любви к совершенству, но и ее избытком: очень уж далеки реальные люди от ими же и выработанного идеала. И снисходительная любовь к людям может благословлять их за то, что они все-таки пытаются быть лучше, зачем-то хранят свои недостижимые идеалы, – а любовь требовательная может бичевать их за то, что они слишком уж мало усердствуют на этом пути. Кто знает, не воплощает ли Буковски в столь парадоксальной манере именно эту требовательную любовь к человечеству, тоску по поруганному идеалу?

Словом, и циники и идеалисты имеют возможность трактовать Чарльза Буковски желательным для себя образом. Но что почти не поддается альтернативным интерпретациям – у него, в противоположность постоянно сопоставляемому с ним Довлатову, практически нет людей, вызывающих у лирического героя теплые чувства: социальные верхи – лицемеры, зануды и конформисты, низы – просто недочеловеки. Вот два братца под видом поклонников заходят к старому актеру и, требуя у него пять штук, забивают насмерть. А потом, прихватив вино из холодильника, едут развлекаться со случайными телками. Хотя нигилисты и гиперморалисты и требуют, чтобы никто не считал себя лучше никого другого, я все-таки робко надеюсь, что мои знакомые несколько лучше этих энергичных пацанов. Да, пожалуй, даже и я сам немножко лучше.

Вот два алкаша смеха ради похищают мертвое тело из труповозки; это оказывается молодая красивая женщина, каких им отроду не доставалось, – они под разговор по очереди ее и… Не могу сказать прямо что, я же не левый радикал и не классик нонконформизма… Ну, в общем, понятно. А затем топят в море. И вся любовь.

Ан нет, не вся! Один из алкашей вдруг вспоминает их общую русалку и плачет: все-таки все люди – люди. Нет, не все – приятель говорит ему: «Ты всегда был слюнтяем».

Еще два алкаша заклеивают бабешку, которая с одним тут же и ложится, а другой вынужден ограничиться созерцани ем. Может, если его убьют, я ей больше понравлюсь, раздумчиво соображает он. Да, может, и придется его пристрелить. Тем более если у нее узкая щель.

Но это, так сказать, деграданты. А вот относительно приличная семейная пара: впервые в жизни едут на ипподром, азартно играют, выигрывают, радуются и – супруг, а скорее сожитель, смотрит на партнершу и удовлетворенно думает: скоро я смогу себе позволить кое-что получше.

В этом мире рассчитывать не на кого: будет выгодно – кинет всякий. Но мне кажется, однако, что в реальности не все обстоит так безнадежно. Нет, писатель, разумеется, вправе творить именно такой мир, бесспорно; но считать именно этот мир некой последней правдой о человеке, как делают некоторые интерпретаторы, – большое и, боюсь, не вполне добросовестное преувеличение.

Надо заметить, что самому-то Чарльзу Буковски симпатичные люди иногда встречаются, вот только они у его лирического героя все равно не вызывают симпатии – максимум полубрезгливую снисходительность. Вот «Дивная любовная история»: лирического героя, в очередной раз оставшегося без гроша, редактор авангардистской газетки «Ниспровержение» пристраивает пожить у какой-то доброй тетушки на том основании, что «Чарли – гений».