Былое и книги

«Открыла толстая старушенция, весила она фунтов двести пятьдесят или триста. Вместо платья она носила нечто вроде огромной простыни, а глазки у нее были очень маленькие. Сдается мне, это было единственное, что было у нее маленького размера».

«Мари посмотрела на меня.

– Вы – гений?

Я надолго приложился к пиву.

– Ну, вообще-то, трудно сказать. Чаще всего мне кажется, что я в некотором роде умственно отсталый. Такое впечатление, будто в башке у меня огромные белые пузыри воздуха.

– Он может остаться, – сказала Мари».

Ну разве не симпатяга? Жизнь вас потрепала, но вы добрый, говорит она ему, у вас приятная внешность.

«Будучи не в силах сказать что-либо о ее внешности, я спросил:

– Мари, у вас есть сигареты?

– Ну конечно, голубчик. – Она сунула руку в это огромное платье-простыню, порылась где-то между сиськами и вынула полную пачку. У нее там вполне мог уместиться недельный запас продуктов. Это было довольно забавно. Она открыла мне еще одно пиво.

Я отпил изрядную дозу, потом сообщил ей:

– Наверно, я смогу вы…ть тебя так, что ты будешь орать. (Да простит меня читатель за эти ханжеские точки. – А. М.)

– Ну-ка послушайте, Чарли, – сказала она, – я не потерплю подобных выражений».

Но после извинения тут же соглашается принести почти полную бутылку скотча.

«– Я вам нравлюсь? – спросила она.

– Выхода нет, – сказал я, и в ответ она мне даже не нагрубила».

Один наш классик из бурсаков, Левитов, в аналогичной ситуации помочился на мебель благодетеля: вот вам на вашу буржуазную роскошь. Чарли оказывается снисходительнее.

«Я просто сидел на кухне, нагишом, удивляясь, как это люди могут мне доверять. Кто я такой? Люди безумны, люди наивны. Мне это было на руку. Да, черт возьми. Десять лет я прожил, ничем не занимаясь. Люди давали мне деньги, еду, крышу над головой. То ли идиотом они меня считали, то ли гением – не важно. Причина, по которой люди преподносили мне подарки, меня не интересовала. Я принимал подарки, не чувствуя при этом ни торжества, ни стеснения. Единственная посылка, из которой я исходил, состояла в том, что нельзя ни о чем просить. Помимо всего прочего, в башке у меня постоянно вертелся маленький граммофончик с одной и той же пластинкой: не усердствуй, не усердствуй. Идея эта казалась мне вполне приемлемой».

Некоторое время Чарли живет у доброй старушенции, берет без спроса у нее из сумочки деньги, ест, пьет, наконец забирается к ней в постель, а на утро оставляет ей записку:

«Мари!

Я люблю тебя. Ты ко мне очень добра. Но я должен уйти. Сам толком не знаю почему. Наверно, я сумасшедший.

Прощай!

Чарли».

Ему очень грустно, и все-таки он уходит.

«Я шел, глядя прямо на солнце.

У меня было семьдесят четыре цента.

Солнце светило неплохо».

И только в эту минуту начинаешь испытывать к герою что-то вроде уважения: плевать (класть с прибором) на государство, на общество, на женщин, с которыми спишь, – искусство, доступное слишком уж многим, чтобы им можно было восхищаться. А вот плевать на самого себя – этому умению его фанаты наверняка согласятся поучиться разве что в самую последнюю очередь. Охотников следовать его образу жизни среди поклонников Буковски что-то не видать, они предпочитают другую позицию по отношению к миру респектабельности – оплевывать, но пользоваться.

Гори, гори ясно…

Среди сегодняшних писателей популярна та утешительная, но малопродуктивная иллюзия, что можно сделаться крупным писателем, не будучи крупной личностью. Или, что то же самое, можно сделаться крупной личностью, не радея душой за какое-то крупное дело. Или, что еще раз то же самое, можно написать масштабную вещь, лишенную масштабного замысла, поскольку вся масштабность есть не что иное, как наследие тоталитарного прошлого.

«Обещание на заре» Ромена Гари (СПб., 2005) поначалу ничего из ряда вон не обещает: да, конечно, отличная проза, но для писателя с мировым именем ничего особенного – ну изящно, ну лирично, ну иронично, так мы ничего другого и не ждали. Просто можно расслабиться и получить удовольствие, что с современной прозой случается не часто.

И вот изящно и зримо течет история неудавшейся актрисы-еврейки, добравшейся до волшебной Франции из большевистской России, чтобы мыкать эмигрантское горе матери-одиночки в роскошной Ницце и наперекор всем (курам на смех) провозглашать на каждом углу, что ее сынишка когда-то сделается летчиком, героем, знаменитым писателем и дипломатом, и на всегда последние франки и сантимы готовит его ко всем этим поприщам, воображая их такими, какими они, по ее представлениям, были в пушкинскую эпоху: гибель Пушкина на дуэли представлялась ей самым поэтическим событием мировой истории. Поэтому она постоянно нанимала кого-то из «бывших», чтобы они научили ее мальчика фехтовать и стрелять из пистолета в предвидении будущих дуэлей из-за разбитых женских сердец.