Былое и книги

Это сладкое слово «свобода»! «Свобода! Он одной тебя еще искал в пустынном мире»… Разумеется, горец был скован своими – условными, как и все человеческое, – социальными нормами ничуть не менее, чем русский офицер своими, однако условности кавказского мира обладали тем свойством, которое Гордин постоянно называет органичностью: в них отсутствовал или почти отсутствовал конфликт между законом и обычаем, между долгом и совестью, между механической властью и человеческой страстью. В органичном мире никто не мог бы произнести со скромной гордостью: «Закон выше меня», «Закон суров, но это закон» – веления закона порождались ничуть не менее искренней страстью, чем самые необузданные порывы души.

И хотя у тех же свободолюбивых горцев существовало самое страшное и мерзостное рабство, далеко превосходящее своими ужасами проклинаемое у себя в России крепостное право, красота декораций, в которых разыгрывалась кавказская драма, искупала все. В «Рубке леса» Толстой устами разочарованного дворянина Болхова предлагает «рациональную антитезу кавказскому мифу, кавказской утопии», сводящуюся к тому, что решительно все свойства себя самого и своей социальной среды каждый найдет на Кавказе ровно теми же, что и в Могилевской губернии. Однако, как все рационалисты, скептик недооценивает то обстоятельство, что среди красивых декораций, в противостоянии красивому противнику каждый из нас начинает ощущать более красивым и себя. А красота есть наиболее эффективный суррогат смысла – или, может быть, даже наиболее точный его индикатор.

Потребность взять реванш в мире иллюзий, если уж в мире реальности мы оказались недостаточно сильны и красивы, есть, по-видимому, главный источник всей человеческой культуры – и благородные души испытывают невольную благодарность к тому, кто позволил им взять этот реванш, – если даже это враг. Гордин чрезвычайно подробно и красочно рисует примеры этой влюбленности в противника, начиная от подражания его костюму и кончая метафизическими теориями, указывающими на благотворную роль горской архаики для современного упадка нравов и верований. Несмотря даже на то, что эта любовь отвергалась иной раз в самой извращенной форме: «Тут я в первый раз увидел, как горцы “обещещивают” тела гяуров, отрезывая некоторые органы и кладя их в рот убитым» (М. Венюков).

И вообще любовь к врагу, похоже, была слишком изысканным блюдом для народа более бесхитростного, нежели романтическая аристократия. «Война велась со всем ожесточением народной вражды. Ни казаки, ни черкесы никогда не просили и не давали пощады. Не было ни средства, ни хитрости, ни вероломного обмана, считавшегося недозволенным для черкеса, когда дело шло убить русского, и для казака, когда предвиделась возможность подкараулить черкеса» (Ф. Торнау). Несмотря на то что бывали случаи, когда в массовой драке солдаты одного российского полка объединялись с чеченцами против солдат другого полка, тем не менее по отношению к побежденным черкесам победители повели себя отнюдь не по-рыцарски.

«С черкесами сбывается басня об умирающем льве; всякий их топчет. От безнаказанных убийств до мелких оскорблений, побоев, захватов отведенной им земли им пришлось много вытерпеть. Как казаки вне дома вооружены, а горцы безоружны, то первым легко позволить себе насилие; побить без причины горца для многих составляет забаву. Когда горец приходит в станицу для продажи своих произведений, казак дает ему, что хочет, половину, четверть того, что он требует, и затем гонит его вон» (Р. Фадеев). Это тоже можно назвать разве что странною любовью…

Подобные страницы невозможно читать без боли и мучительного стыда. И все-таки, когда лидеры современного «Черкесского конгресса» требуют признать переселение черкесов, сопровождавшееся ужасающими жертвами, геноцидом, Я. Гордин призывает их не требовать слишком многого – чтобы не остаться вовсе ни с чем. Если исходить из того, что преступления против человечества не имеют срока давности, то Ирландия сегодня может потребовать компенсации за зверства Кромвеля, а Индия – за подавление восстания сипаев, происходившее примерно в те же годы, что и кавказская трагедия. Почему бы тогда и России не предъявить счет татарам и монголам за кровавую вакханалию XIII века?

Умеренность, однако, не в чести и сегодня, когда речь идет о психологической компенсации униженных и оскорбленных. Гордин предостерегает их в терминах практических последствий – его оппоненты ссылаются на международные конвенции. «Но если русский народ настаивает на квалификации татаро-монгольского ига как геноцида, то требования нужно предъявлять правопреемнику Золотой Орды, если таковой имеется» (с. 121).

Мир трагичен, в нем сталкиваются не правда с ложью, но правда с правдой. Каждая из которых может обосновать собственную безупречную правоту, даже и не прибегая к прямой лжи, – достаточно выгодные для нее критерии и факты объявлять главными, а невыгодные второстепенными. А отказаться от подобных субъективных предпочтений не заставит никакая полнота исторической картины.