Быстро вращается планета

Единорога и мальчика рвало соленой водой. Им трудно было дышать. Легкие болели так, словно их ножами изрезали. Их прикрывал от ветра ледяной утес. Утес был залит солнцем, и с него стекали струйки воды. Тепло солнца, растопившего лед, изгнало холод из их промокших тел и начало подсушивать крылья единорога. Постепенно кровь быстрее заструилась в их жилах, и они задышали, уже не давясь соленой водой.

Чарльз Уоллес пришел в себя первым, потому что был меньше и легче (и на миллионы лет моложе, как указал позднее Гаудиор). Он кое-как выжал свой анорак и положил сушиться на влажный песок. Потом он с трудом стянул ботинки. Мальчик посмотрел на веревки, все еще соединяющие его с единорогом. Узлы были затянуты так сильно, а веревка теперь так пропиталась водой, что развязать их ему было не под силу. Мальчик в изнеможении прижался к шее Гаудиора и почувствовал, как целительные лучи солнца проникают вглубь его тела. Согревшись и успокоившись, уткнувшись носом в мокрую единорожью гриву, Чарльз Уоллес уснул глубоким целительным сном.

Когда он проснулся, Гаудиор подставлял распахнутые крылья солнцу. Кое-где на них еще виднелись капли воды, но теперь единорог с легкостью мог сгибать их.

– Гаудиор… – начал было Чарльз Уоллес и зевнул.

– Пока ты спал, – мягко упрекнул его единорог, – я советовался с ветром. Хвала Музыке, что мы в Когда таяния льдов, иначе мы не выжили бы.

Он тоже зевнул.

– А единороги когда-нибудь спят? – спросил Чарльз Уоллес.

– Я не нуждаюсь во сне целые эпохи.

– Теперь, когда я поспал, мне намного лучше. Прости меня, Гаудиор.

– За что?

– За то, что я заставил тебя попытаться доставить нас в Патагонию. Это из-за меня эхтры чуть не убили нас.

– Извинения приняты, – быстро сказал Гаудиор. – Теперь до тебя дошло?

– До меня дошло, что всякий раз, как я пытаюсь взять дело в свои руки, у нас начинаются неприятности. Я не знаю, что мы должны делать теперь и в какое Когда и Куда нам следует отсюда отправиться. Я просто не знаю.

– Я думаю, – Гаудиор повернул голову и посмотрел на мальчика, – что первым делом нам нужно развязать все эти узлы.

Чарльз Уоллес провел пальцами по веревке:

– Узлы вроде как сплавились от ветра, воды и солнца. Боюсь, я не сумею их развязать.

Гаудиор поерзал, пытаясь ослабить давление веревок.

– Они как будто укоротились. Ужасно неудобно.

После тщетной попытки справиться с самым податливым на вид узлом Чарльз Уоллес сдался.

– Надо поискать что-нибудь, чем разрезать веревки.

Гаудиор медленно потрусил вдоль берега. На берегу валялись ракушки, но среди них не было достаточно острых. Они увидели несколько обломков гниющего плавника, какую-то переливчатую медузу и груды водорослей. Здесь не было ни разбитых бутылок, ни консервных банок, ни каких-либо других следов присутствия людей, и хотя обычно Чарльз Уоллес ужасался тому, как потребительски человечество обходится с природой, сейчас он очень бы обрадовался осколку пивной бутылки.

Гаудиор свернул у ледяного утеса и двинулся вглубь берега по песчаному руслу ручейка, промывшего себе дорогу в тающем льду.

– Какая нелепость! Кто бы мог подумать, что после всего того, что нам пришлось пройти, я превращусь в подобие кентавра, с тобой, навеки прикрепленным к моей спине! – Но он продолжал пробираться вперед, пока не остановился у большого ледяного холма.

– Смотри! – Чарльз Уоллес указал взглядом на группку серебристых растений с длинными зазубренными шипами. – Как ты думаешь, ты сможешь откусить такой шип, чтобы я перепилил им веревку?

Гаудиор пошлепал по надтаявшим во льду лужицам, наклонил голову и откусил один из шипов настолько близко к стеблю, насколько позволяли его большие зубы. Зажав шип в зубах, он повернул голову, и Чарльз Уоллес, натянув веревку так, что ему нечем стало дышать, забрал его.

Гаудиор скривился от отвращения:

– Ну и гадость! А теперь осторожнее. Единорожья шкура не такая уж и крепкая, как кажется.

– Перестань дергаться.

– От него шкура зудит! – Гаудиор запрокинул голову и неудержимо, мучительно заржал. – Быстрее!

– Если я буду торопиться, я тебя порежу. Уже скоро. – Мальчик осторожно, сосредоточенно работал шипом-пилой, и наконец-то одна из веревок распалась. – Надо перерезать еще одну, с другой стороны. Самое худшее уже позади.

Но когда и вторая веревка оказалась разрезана, Чарльз Уоллес все еще был привязан к единорогу, а шип измочалился и ни на что больше не годился.

– Не мог бы ты откусить еще один шип?

Гаудиор откусил его и скривился:

– Противный какой вкус! Впрочем, я не привык ни к какой пище, кроме звездного и лунного света.

Наконец мальчик и единорог избавились от веревок, и Чарльз Уоллес соскочил на ледяной холм. Гаудиор расчихался, и из носа и рта у него хлынули последние остатки морской воды. Чарльз Уоллес посмотрел на единорога, и от ужаса у него перехватило дыхание. Там, где к бокам Гаудиора прижимались веревки, теперь тянулись красные рубцы, особенно кошмарные на фоне серебристой шкуры. Весь живот, о который терся плетеный гамак, превратился в сплошную ссадину и сочился кровью. Вода, хлынувшая из ноздрей Гаудиора, была розоватой.