Быть мужчиной

Несколько десятков лет спустя, когда я встретил Софи в лагере, она уже была в плохом состоянии. Из-за недоедания, слабости и туберкулеза она ходила только от своего лежака до перекрестка — неофициального центра лагеря, где распределялись блага и выстраивались очереди. Я был подвижнее — искал что-нибудь, что можно использовать, обменять или съесть, пытался что-то получить через связи в официальных и неофициальных организациях, и мне хватало сил, чтобы все время что-то делать, так что мое сознание подпрыгивало и скользило по поверхности горя, не погружаясь в его глубины. Передвигаясь по лагерю, я проходил мимо медицинского пункта, мимо зала с разбитыми окнами, где до сих пор проводили свадьбы, мимо парикмахера и продавца контейнеров, мимо работавшего в тени арки мастера в тюрбане, который принимал сломанные газовые горелки или нагреватели и с легким наклоном головы в сторону говорил: «Завтра можно» нетерпеливым владельцам, желавшим знать, когда возвращаться за вещью. Иногда некоторые части лагеря затопляло, а когда вода уходила, оставалась непроходимая грязь. Но я всегда возвращался посмотреть, как дела у Софи, и приносил ей что мог. Мне приятно было что-то для нее делать, чуть-чуть облегчать ей жизнь. Когда она уже не в силах была двигаться или просто не хотела, я сидел с ней и прикладывал к ее горячему лбу мокрую тряпку или просто держал ее за руку, а иногда, когда ей было чуть получше, она обращала в никуда взгляд своих серо-лиловых глаз и прокручивала для нас кусок какого-нибудь фильма. Один раз она пересказала целиком всего «Инопланетянина», с самого начала, когда в полумраке за соснами мерцают огни инопланетного корабля и два длинных узловатых сверхцепких пальца тянутся отодвинуть ветку, чтобы было лучше видно, и ты понимаешь, что вовремя на борт он не успеет, и до сокрушительного прощания. Когда Софи дошла до конца, сидевший рядом худенький ребенок в широкополой шляпе, обхвативший колени руками, начал плакать, и слезы оставляли чистые следы на его грязном лице, пока он наконец не стер это все рукавом спортивной кофты.

Несколько раз мне удавалось помочь ей встать и кое-как доковылять до ограды из проволочной сетки. За ней виднелись колючая проволока и военные грузовики, но за ними вдали был кусочек беспокойного серого моря. Это напоминало нам, что на свете еще остались красивые места. Там не пахло пластиком, который люди жгли для тепла, но от которого у них болели легкие. Кто-то притащил туда убитое кресло, сквозь драную обивку которого вылезала крошливая желтая набивка. Зато кресло было достаточно широкое, и мы помещались там вдвоем, сидя плечом к плечу. Мы глядели вдаль, а иногда словно высматривали нечто спутанное и хаотичное, что случилось с нами много лет назад, и какое-то время это изучали, не питая особой надежды найти ему применение или вернуть на надлежащее место. К слову, на ограду ветром приносило большое количество мусора, и иногда он застревал в ее отверстиях — пластиковые бутылки, пакеты и тому подобное, а метрах в семи или десяти от того места, где мы сидели, на ограду прилетел большой кусок рваного черного полиэтилена и повис таким образом, что сильно напоминал пальто. Длинное черное пальто с широким воротником и текучими складками, которое будто висело там так же намеренно, как если бы его повесили на крючок в уютной прихожей какого-то дома в ожидании момента, когда хозяин снова соберется выйти на улицу. Этот кусок полиэтилена настолько напоминал пальто, что у нас на глазах к нему торопливо подошли сначала старик, а потом коренастая женщина в матросской шапке, но затем, приблизившись, разглядели, что это просто мусор.

Это пальто — сказала Софи, когда женщина ушла, ссутулившись и явно чувствуя себя глупо, — оно мне кое о чем напоминает.

Ветер играл его подолом.