Быть мужчиной

Конечно, он не всегда так разговаривал. После хорошего обеда с друзьями он мог часами рассказывать о доисторическом гинкго, которое помнит динозавров, о бромелиях, которые питаются пылинками и капельками влаги, или о саде мхов в Сайходзи, где пруд затянут пленкой водорослей и через эту пленку капли дождя мирно падают навстречу собственному исчезновению. Он мог рассуждать о саде Эпикура или завораживать историями о своих приключениях в дождевом лесу или о том, как он в молодости путешествовал в Азии и прошел путем Басё до самого Хагуро. Все зависело от его настроения, которое иногда переворачивалось, как бутылка чернил, и оттуда выливалась чернота. В последние годы друзей уже оставалось мало. Но поначалу они приезжали со всего мира — знаменитые писатели, художники, всяческие важные лица, и все они удостаивались частной экскурсии по Трем Ветрам и оставляли автограф в украшенной золотыми кисточками книге для посетителей.

Двадцать один год я прослужил личным секретарем величайшего ландшафтного архитектора Латинской Америки. Это были темные годы в истории нашей родины, но снаружи светило солнце — оно всегда здесь светило и всегда будет светить. За закрытыми дверями, в подвалах, в складах, в тайных комплексах солнца не было, но снаружи оно светило всегда. Сад зависит от солнца. В саду главное — это расположение света, говорил он, нужно подумать о том, как солнце в нем будет садиться, как вставать, с какой стороны будет светить, как оно будет проходить через сад; как будет раскрывать или скрывать каждый лист.

В день, когда я закончил Сельскохозяйственный институт, солнце светило как обычно, и я поехал на велосипеде в новый парк на севере города, о котором уже писали все газеты, хотя строительные работы только начались. Я пришел в бюро управления парка. Тогда оно временно размещалось в том здании, где потом открыли кафе и посетители могли заказать кофе и сидеть на улице в тени огромного платана (сам платан еще не привезли на грузовой платформе, он еще гнулся под порывами ветра где-то в провинции, не зная, что ему уготовано). И там-то он и сидел за столом, заваленным бумагами и чертежами, знаменитый ботаник и ландшафтный архитектор, недавно назначенный директором общественных парков, загоревший и поседевший от солнца и возраста. Хочу к вам на работу, сказал я. У нас уже есть все необходимые нам садовники, ответил он и продолжил переворачивать страницы. Не знаю, что мною двигало дальше — возможно, мужество, которое приходит, когда ты пришел на встречу с судьбой, — но я сказал: такого садовника, как я, у вас нет. Тут он поднял голову, и на его лице мелькнуло что-то вроде улыбки — мелькнуло и пропало, будто скрылось куда-то за его затылок. Он посмотрел сначала на мои брюки, потом на грязь у меня под ногтями и наконец на мое лицо. Я напрягся под этим взглядом. Это какого же, спросил он, откинувшись назад так сильно, что его стул издал встревоженный скрип. Я вспомнил про засохшую Phalaenopsis bellina, которую нашел в мусоре несколько месяцев назад, принес домой и ухаживал за ней, пока она не пустила новые ростки, и ей-богу, я ему ответил: такого, который может выжать новую жизнь из того, что умерло.

Парк пока строился: тропинки еще не проложили, будущая оранжерея представляла собой яму с теплой водой, полной личинок москитов, еще только начали привозить землю для гряды холмов в верхних садах, а бюсты генералов все еще отливали на государственном литейном предприятии. Но он, наверное, почувствовал, насколько полно я понимал красоту задуманного им островка почти необузданной дикой природы. Почувствовал он, наверное, и мое желание работать, то, насколько полно я готов был погрузиться в работу. Меня ничто не отвлекало, у меня не было ни родителей, ни детей и никаких жизненных устремлений, кроме как существовать среди листьев и латинских названий. В тот первый день я сидел рядом с ним и записывал то, что он мне диктовал, пока просматривал планы парка, и я ничего не упустил, мне не надо было объяснять, как пишется Trochodendron aralioides или Xanthorrhoea preissii, а когда он перепутал какое-то растение с его близким родственником, я внес исправление, не привлекая внимания к ошибке. В четыре он меня отослал и велел приходить на следующий день с чистыми ногтями. Ровно в восемь утра я занял свое место рядом с ним. Я не питал к нему ничего, кроме глубочайшего уважения. Я ощущал, что меня… как бы это выразить? Что я избран. Ему не требовалось ничего мне говорить, я и так ощущал, когда надо ходить за ним следом, а когда отойти, когда подсказать ему слово, которое он ищет, а когда впитывать его слова как дождь.