Быть мужчиной

А вскоре, очень скоро после этого, нижние сады в центре общественного парка в городе заменило на планах сверкающее озеро, такое глубокое, что до дна не мог добраться никто — да и все равно дно было бетонное. Приехали бульдозеры, взрыли землю, как попало вынимая кусты, а темную плодородную почву увезли в грузовиках, грохотавших взад-вперед по аллее императорских пальм. Четыре дня под пустым небом зияла дыра. Наконец ночью приехали люди, занимающиеся тем, что лежит на дне. Они похоронили то, что желали похоронить генералы, а потом налили бетон. Я не знаю, слышались ли выстрелы или крики или стояла мертвая тишина. Мы были далеко, в уединении Трех Ветров, где негромко отсчитывали время высокие напольные часы из Лейпцига. Наверное, понадобилась целая маленькая армия с грузовиками и прожекторами, потому что к утру бетон уже высох под не перестающим сиять солнцем. Еще через несколько недель озеро заполнили водой, солнце деловито засияло на его голубой поверхности, и лично от верховного вождя нации пришло официальное сообщение: устроить лодочную станцию. Вот и все. Птицы прилетели сами, как только на воде появились ряска и водяные лилии.

Из своей комнаты я слышал, как он меня зовет, неважно, где бы в доме он ни находился, а со временем я научился узнавать звуки, которые он издавал перед тем, как задать вопрос, так что не успевал он спросить что-то, как я уже был в дверях. Если звонил телефон, отвечал я; именно я знал, сможет ли он говорить прямо сейчас или нужно будет записать для него сообщение. Именно я говорил повару, что приготовить на ужин, я укладывал его в постель, когда ему случалось слишком много выпить, я приносил ему утром первую обжигающе горячую чашку чая в чаше шестнадцатого века, которую прислал поклонник его творчества из Японии. Я подавал ему карандаш, шляпу, палку, садовую лопату или нож; я приходил с аптечкой, когда ему случалось порезаться, потому что ему — нашему величайшему ландшафтному архитектору и ботанику — становилось нехорошо от вида собственной крови.

В этой стране так светит солнце, что под ним все растет. Под бдительным взглядом бронзовых генералов выросли императорские пальмы. Огромные плавающие листья водяных лилий выросли размером со столешницы. Огромный бамбук вырос высотой в четыре-пять этажей, и когда было ветрено, стебли бамбука постукивали, а когда они наклонялись, то скрипели, будто тормозящие трамваи, а еще каким-то образом издавали звук топота лошадиных копыт и ослиного рева, целый скотный двор откуда-то взялся в этом бамбуке. Иногда звучал шепот, иногда голоса играющих детей, или плач, или просто негромкое пение. Но величайший ландшафтный архитектор Латинской Америки никогда этого не слышал, потому что после завершения строительства и посещения церемонии открытия ему некогда было возвращаться в парки и сады, которые он спроектировал на посту директора общественных парков, — в те самые парки, куда приходило множество народу насладиться прогулками по тропинкам и сидением на скамейках. В те годы у него было много дел. Не стану лгать — это были в основном хорошие годы. Он был занят своей работой. Гротескная история с озером больше не повторилась. А когда почти через пятнадцать лет некоторые генералы сбежали из страны, некоторых судили, а большинство скрылись за высокими оштукатуренными стенами своих особняков, доживая остаток жизни в покое собственных садов, ландшафтного архитектора никто не тронул: его тоже оставили в покое.

Чего ты от меня хочешь, кричал он обычно. Я просто работал, собирал растения и проектировал парки и сады, не больше и не меньше. Я живу в доме, который построил своими руками и засадил все вокруг растениями и деревьями, и обычными, и очень редкими, настолько редкими, что для того, чтобы их найти, нужно много дней идти в глубь джунглей, и я так и делал. Некоторые из этих деревьев я посадил давно, когда был молод, кричал он, а теперь они постарели, как и я, но, в отличие от меня, их планы не губили, не пачкали и не губили, не душили в темноте. Один раз — только один — я посмотрел на него в упор и сказал тихо и отчетливо: это не вас задушили в темноте. Никогда не забуду, какое у него стало лицо — как у ребенка, которому до сих пор никогда не давали по губам. Он отшатнулся или попытался отшатнуться, но в конечном счете от самого себя не отшатнешься.