Быть мужчиной

В последние годы мы путешествовали — только от этого у него наступало хотя бы временное успокоение. Мы съездили в Альгамбру. У озера Комо мы остановились на вилле д’Эсте и прошлись по садам виллы Карлотта и виллы Чипресси. Мы поехали в Ареццо посмотреть на фрески Пьеро делла Франческа и во Флоренцию ради Фра Анджелико. Я впервые оказался в Италии, и он настоял, чтобы я поднялся на Дуомо и осмотрел его двойную крышу, пока он пьет кофе внизу. В оговоренное заранее время я должен был выйти на крошечную смотровую террасу на самом верху и помахать ему, а он бы в свою очередь помахал мне. Идти было трудно — ступени крутые, а проходы очень узкие, и мне часто приходилось бороться с приступами удушающей клаустрофобии. Последние пролеты мне пришлось бежать, чтобы выйти на террасу и помахать в условленное время, и когда я туда добрался, то почти задыхался. Оказалось, что клаустрофобия — сущая ерунда в сравнении с головокружением от высоты. Цепляясь за стену и чувствуя, как подкашиваются ноги, я посмотрел через перила. Далеко внизу, среди белых пятнышек столиков кафе на площади, я увидел машущую фигуру. Я помахал в ответ. Он снова помахал, и я тоже еще раз помахал. Он продолжал махать, будто по инерции. Как долго это еще будет тянуться, подумал я. А потом я осознал, что обдумываю, не уйти ли от него — оставить его в одиночестве со всеми призраками и демонами и начать жизнь заново где-нибудь еще. Для меня все еще возможно, дверь открыта. Там, внизу, он продолжал махать. Теперь у меня появилось ощущение, что он пытается что-то мне сказать. Не спрашивайте меня, откуда я это взял; конечно, лицо его с такой высоты я разглядеть не мог. Я просто знал почему-то, что он что-то мне проговаривает одними губами, а может, кричит — и то и другое одинаково напрасно. Я решил: наверное, что-то случилось, развернулся и поспешил вниз по узким лестницам, кружа по ним поворот за поворотом и все никак не достигая низа, и низ был все еще далеко, а у него, кто знает, может быть, на площади сейчас сердечный приступ. Но когда я наконец выбрался на солнечный свет и подбежал к кафе, обливаясь потом, он погрузился в чтение газеты. Что вы пытались мне сказать, спросил его я. Сказать? Что сказать? О чем ты, удивился он, меня слепил солнечный свет, я даже не знал, поднялся ли ты наверх.

Я не христианин, но меня часто тянуло в часовню в Трех Ветрах, и там я смотрел на маленькую картину со святым Франциском, держащим голубку. Есть люди, которые совершили ужасные преступления. А есть те, кто молча соглашался, закрывал на это глаза. Но я никак не мог решить — как назвать тех, кто соглашался с соглашателями? Иногда я долго там стоял, так долго, что пальцы разноцветного солнца, падавшие через витраж, перебегали на другую стену. Даже не просто им уступал, а по-своему упрочивал?

Последняя наша поездка была в Америку. Она пришлась на тамошнюю зиму, и я достал из хранения соболиную шубу его отца, которую тот привез с собой из Лейпцига. От шубы пахло кедровым сундуком, но она все еще была хороша. В длинной шубе до полу он производил на удивление сильное впечатление, и люди оборачивались, когда он проходил мимо. В шубе он говорил громче, будто в ней он сам себя не слышал, и это привлекало еще больше внимания. Он отказывался снимать ее даже в помещении, и иногда, когда он завтракал в грандиозном гостиничном ресторане, кусочек еды падал в мех и застревал в нем, а я потом пытался его смахнуть, когда он не видел или когда засыпал на заднем сиденье такси после целого дня прогулок. В такие моменты я замечал, как сильно он постарел, и меня охватывала паника. Как мне проследить, чтобы все было на своем месте? Туфли под кроватью. Бокал на столе. Голубка в руке. Стул у двери. Лопата наготове. Повар в кухне. Солнце в небе. Лист на земле. Свет на озере. Слишком много всего, как во сне, когда каждый раз, когда ты оборачиваешься, за спиной у тебя что-то передвинулось. Но он всегда просыпался и, так и закутанный в огромную шубу, снова начинал разговаривать (сам с собой или со мной, я никогда не мог этого понять), а я слушал, как обычно, периодически кивая, но в целом мало что говоря, почти ничего, и все между нами было точно как всегда, и всегда так будет.

Муж

1

Холодным серым мартовским днем, похожим на гетто, звонит мать и рассказывает, что явился пропавший Муж. Начинает она, конечно, не с этого. Небрежно — так часто начинают рассказы о том, как в повседневную жизнь внезапно кто-то вторгается, — она говорит: «Вчера мне в дверь позвонили, хотя я никого не ждала».

Тамар обедает у себя в офисе на Западной Семьдесят восьмой, где она принимает пациентов, но в Тель-Авиве уже вечер. Ее мать до сих пор там живет, в той же квартире, где выросли Тамар и ее брат, на улице Черниховского, за парком Меир, деревья которого видны через их большие грязные окна.

«Кто там?» — крикнула мать в домофон, но когда она нажала кнопку, чтобы услышать ответ, то никакого ответа не услышала.