Быть мужчиной

Муж сверху озадаченно перевел взгляд с ее матери на человека из социального обеспечения, а тот вытер руки о брюки, расстегнул медные застежки своего портфеля и вынул толстую папку. Все это время старик продолжал молча сидеть в шляпе, потирая указательный и большой пальцы друг о друга, как в международном жесте, обозначающем деньги. Ее мать отметила, что за то короткое время, что он пробыл в квартире, он будто самую капельку уменьшился.

Тут в кухне отчаянно засвистел чайник. Человек из социального обеспечения выжидающе посмотрел на мужа сверху, тот вопросительно приподнял брови, будто спрашивая «Кто, я?», потом стал торопливо искать, куда положить кричащего младенца. В этот момент старик у окна развел руки, жестом показывая, как принимает младенца, а муж сверху так удивился этому, да и всему творившемуся вокруг, что отдал ребенка старику и бросился выключать чайник. Как только старик принялся покачивать младенца на колене, тот затих, изумленно распахнув глаза. Губы у старика зашевелились, и через мгновение, когда вдруг затих и чайник, в квартире слышались только первые звуки, которые издал Муж — тихая бессловесная песенка: «Лай-ла-лай, лай-ла-лай-ла ла-ла-ла-лай».

Дальше мать рассказать не успевает, потому что тут в дверь звонят уже Тамар, она просит мать подождать, снимает трубку домофона, чтобы узнать, кто это, и нажимает на кнопку, которая позволяет пациенту войти в вестибюль. Пока она это делает, держа одновременно гарнитуру мобильного и древнюю телефонную трубку, подключенную к домофону в офисе, Тамар совершенно точно слышит, как ее мать очень тихо говорит: «Курица будет готова через двадцать минут».

— Что? — переспрашивает Тамар.

— Ничего, — отвечает мать.

Тамар говорит матери, что перезвонит позже.

2

Но в следующий раз с матерью Тамар разговаривает только назавтра, потому что, когда она звонит ей из поезда на обратном пути в Ривердейл, мать не снимает трубку. Это удивительно: мать всегда снимает трубку. В Тель-Авиве уже полночь, но мать никогда не ложится раньше полуночи — благодаря этому разница в часовых поясах гораздо меньше мешает им общаться, чем можно было бы ожидать. За девятнадцать лет, что Тамар живет в Нью-Йорке, она привыкла к этим вечерним разговорам три или четыре раза в неделю — разговорам, в которых мать уделяет ей как минимум восемьдесят пять процентов своего внимания, а остаток достается телевизору, который рассказывает матери про всяческие чудесные и ужасные вещи. Иногда мать прерывает разговор и рассказывает Тамар какой-нибудь удивительный факт о бенгальских тиграх или Альгамбре, или о том, как тяжело приходится детям в трущобах Бейрута, или что дольше всего в мире люди живут на одном греческом острове. Эти разговоры действуют на Тамар успокаивающе, во многом потому, что напоминают ей о детстве, о тех особенных часах с матерью, пока брат спал днем, о том, как мать, казалось, целиком принадлежала Тамар, и только крошечная доля ее внимания, похоже, уходила на проверку контрольных младшеклассников — мать клала стопку контрольных себе на колени и правила красной ручкой.

Когда мать не отвечает, Тамар звонит Шломи. Она не то чтобы беспокоится, но в их семье беспокойство всегда было признаком любви, и они редко упускают возможность его выразить. Из них четверых — когда их еще было четверо — этой привычкой почти не страдал разве что Шломи, скорее всего потому, что родители столько лет о нем беспокоились, что у него развилась на это аллергия.

Шломи такая же ночная птица, как и мать, хотя дома он в полночь стал сидеть только с тех пор, как познакомился с Даном. До этого лет двадцать дома его не было с девяти вечера и до двух-трех ночи, хотя невозможно было определить, на какое время придутся эти часы — Шломи работал диджеем в самых разных уголках мира. А теперь он остепенился и вступил в брак, так что путешествовал гораздо меньше, а как только родит суррогатная мать, вынашивающая в Непале их ребенка, то и вовсе планировал перестать. Но суточные ритмы, устоявшиеся у Шломи с подросткового возраста, а то и раньше, достались ему по наследству от матери, и их невозможно переустановить, поэтому он снимает трубку после двух звонков и называет ее именем, которым звал с детства:

— Как дела, Таш?

Она начинает ему рассказывать о матери, но он ее прерывает и говорит, что уже в курсе и что этот тип, Муж, вроде ничего — очень интеллигентный и с детьми умеет обращаться.

Вот тут-то она ощущает первый укол недоумения — правда, оно смешано с раздражением.

— Как это ты в курсе про него? — спрашивает она. — Он что, остался? И почему ты называешь Мужем постороннего человека, которого служба соцобеспечения бог знает где откопала, на каком-то неведомом дне?

— Вообще-то в Нетании, — говорит Шломи, но она не обращает на него внимания и продолжает:

— Муж, говоришь? А мама-то! Она полчаса со мной по телефону разговаривала и даже не упомянула, что пустила в свою жизнь человека, которого незнамо кто привел к ней в дом и сказал, что он ее муж? По ее рассказу получалось, что она все это считала полным дурдомом.

На это ее брат отвечает: