Быть собой: новая теория сознания

И если способность осуществлять свободу воли распространяется на другие виды, что можно сказать о распространенности сознания как такового?

Настало время посмотреть, как обстоят дела у других видов помимо человека.

Часть IV Другие

Глава 12 Помимо человека

С начала IX и вплоть до середины XVIII в. для европейских церковных судов было в порядке вещей привлекать животных к уголовной ответственности за проступки. Казнили или сжигали заживо свиней, быков, лошадей, угрей, собак и как минимум в одном случае дельфина. В опубликованной Эдмундом Эвансом в 1906 г. истории уголовного преследования животных[315] чаще всего перед судом представали свиньи — наверное потому, что в средневековых селениях за ними никто особенно не смотрел и они разгуливали где попало. Преступления им инкриминировались самые разные — от пожирания младенцев до поглощения евхаристических хлебцев (гостий). Иногда им вменялось в вину подстрекательство к преступлению других — хрюканьем и сопением. По приговору суда свиней часто вешали, но бывало, что и оправдывали.

С такой напастью, как грызуны, саранча, долгоносик и другая мелкая живность, разбираться в суде было труднее. На одном знаменитом процессе XVI в. французский адвокат Бартоломью Шассене добился оправдания крыс, ловко доказав, что явиться на слушание они никак не могли, поскольку по дороге им на каждом шагу грозила неминуемая гибель в кошачьих когтях. В других случаях, в том числе при нашествиях долгоносика, животным-злоумышленникам выдавалось предписание покинуть жилище или ячменное поле, часто в определенный день и даже к определенному часу.

Рис. 20. Свинью с поросятами судят за умерщвление ребенка

Photograph by Universal History Archive via Getty Images

Каким бы фарсом и нелепостью ни казались эти средневековые представления о разуме животных нашему современнику, именно они предвосхитили недавний всплеск интереса к сознанию у фауны и вопрос: можно ли распространять понятие «личность» на кого-то помимо человека?[316] Мысль о том, что животные способны понимать заковыристые процедуры церковного закона и осознанно им подчиняться, была и остается на грани абсурда. Но она сеет в нас зерно понимания, что животные могут обладать сознательным опытом и разумом, способным в определенном смысле принимать решения. Признание сознательного разума у кого-то помимо человека резко контрастирует с картезианской версией концепции животного-машины, которая отказывает животным в сознательном статусе, прилагающемся к рациональному разуму. Для многих людей Средневековья животные были зверями, но не автоматами, как диктует картезианский дуализм[317]. Предполагалось, что у них тоже есть внутренний мир.

Сегодня было бы странно и почти противоестественно утверждать, что сознанием обладает только человек. Но что мы можем на самом деле сказать о том, насколько широк круг сознания и насколько разными могут быть внутренние миры других животных?

* * *

Первое, что необходимо отметить: мы не можем судить о сознательности животного по его способности или неспособности сообщить нам о наличии сознания. Отсутствие языка не означает отсутствия сознания. Не означает этого и отсутствие так называемых высокоуровневых когнитивных способностей, таких как метакогниция, то есть, проще говоря, способность думать о своих мыслях и восприятии[318].

Сознание животных (там, где оно существует) будет отличаться — иногда очень сильно — от нашего. Хотя эксперименты с участием животных и помогают пролить некоторый свет на механизмы человеческого сознания, было бы неблагоразумно делать вывод о существовании сознания у животных только на основании поверхностного сходства с Homo sapiens. В этом случае есть опасность впасть одновременно и в антропоморфизм — приписывание другим животным человеческих качеств, — и в антропоцентризм — склонность рассматривать мир с точки зрения человеческих ценностей и впечатлений. Антропоморфизм побуждает нас видеть сознание, схожее с человеческим, там, где его может не быть, — например, когда нам кажется, будто наша собака действительно понимает, о чем мы думаем. Антропоцентризм, наоборот, не дает нам видеть разнообразие животного разума и признать сознание у кого-то, кроме человека, там, где оно действительно может иметь место, — иллюстрацией такой близорукости выступает картезианское представление о животных как о машинах[319].