Бытие. Творчество и жизнь архимандрита Софрония

«Никогда, никому не сказал я ни слова о моей “параллельной” жизни в духе: ничто изнутри не толкало меня на такую откровенность. Совершавшееся во мне — происходило от какого-то начала, высшего меня, помимо моей воли, не по моей инициативе: я не понимал происходившего; и однако оно было свято для меня»[108].

Хотя на протяжении всего этого периода он сознательно прекратил молиться, его сердце каким-то образом оставалось нетронутым и надежда продолжала мерцать. И луч света от этого маленького пламени в конце концов проделал крошечную трещину в свинцовой стене.

«Во мне самом рушились юношеские мечты и надежды, что странным образом соединилось с новым углубленным разумением смысла бытия вообще. Умирание и гибель слились с возрождением» [109].

Это присутствие отблеска света в его гнетущей внутренней тьме медленно и мягко раскрывало ему истинную природу Бытия. Ему было дано понять, что автор жизни — это персона, Бытие, познаваемое и постижимое. Сделав это открытие, он снова стал молиться, прося Бытие раскрыть себя. Медленно, пройдя через глубокие переживания, он пришел к пониманию того, что Христос и был этим Бытием, Создателем и автором жизни.

«Мы никогда не смогли бы узнать истинного Бога, если бы Он Сам не преодолел пропасть, которая лежит между Ним и нами, созданными существами. Наш Бог — не человеческое изобретение, а Тот, Кто действительно есть, истинный Бог, Который по своей чрезмерной любви раскрывает Себя человеку»[110].

Сергей отдался молитве, пытаясь приблизиться к Бытию, теперь его цель заключалась в том, чтобы получить знание и вступить в личное общение с Ним.

«Зарождалось внутри благоговейное преклонение пред Первым Художником, Творцом всего, с желанием встретить Его, учиться от Него, познать, КАК ОН ТВОРИТ» [111].

В то же время Сергей был полон пылкой молитвой покаяния за то, что отвернулся от Христа в поисках того, что, как ему казалось, было абсолютным союзом с вечностью, но фактически привело его вечному забвению, от которого он и пытался убежать. Молитва захватила его целиком, не давая ему заниматься живописью, которая также требовала его полного внутреннего присутствия. Борьба между живописью и молитвой, являющейся еще более высокой формой искусства, терзала его, и он понял, что ему придется делать выбор. Некоторое время он пытался сочетать их, но в конце концов понял, что молитва для него важнее, и отказался от живописи.

«Эта борьба между искусством и молитвою, то есть между двумя формами жизни, которые требуют всего человека, продолжалась во мне в очень сильной форме полтора или два года. В конце концов я убедился в том, что те средства, которыми я располагаю в искусстве, не дадут мне того, что я ищу. То есть если я и буду интуитивно ощущать вечность через искусство, это ощущение не так глубоко, как в молитве. И я решил оставить искусство, что мне стоило страшно дорого»[112].

Постепенное осознание природы личностного Бытия, которое было Богом и Творцом, происходило в Париже с 1923 по 1925 год. Одним из самых значительных поворотных моментов был пасхальный вечер 1925 года, когда Сергей испытал небесную радость и вновь обрел опыт Божественного Света, дарованный ему в детстве. Выставки и признание, которые приносило ему искусство[113], уже не имели для него прежнего значения, поскольку его все больше влекло желание узнать своего Творца посредством молитвы. С этой целью он поступил в недавно открытый Свято-Сергиевский православный богословский институт[114] в Париже, но обнаружил, что теоретические исследования и история Церкви, какой бы интересной она ни была, не способствовали молитве.

«Внутренне я жил удивительный процесс борьбы между влечением к искусству и молитвой. Последняя победила страсть живописца, но нелегко и не скоро. Затем, в Богословском институте, она же помогала мне сосредоточивать внимание на преподаваемых предметах. Приходилось бороться с этим своеобразным препятствием, драгоценным в самом себе. Моей жизни в институте благоприятствовало то обстоятельство, что у меня была отдельная комната над квартирами профессоров, где я мог молиться в привычной мне позиции. И все же при всем моем интересе к церковным наукам моя духовная нужда — пребывать в молитве — терпела ущерб, и я уехал на Афон»[115].

Сергей прибыл на Афон осенью 1925 года и поступил в большой русский монастырь святого Пантелеймона. Здесь он нашел идеальные условия для беспрепятственной молитвы, но его страдания продолжались.

«Мое сердце горело непрестанно… В тот период я ходил по невидимому канату над пропастями. Некое странное отчаяние захватывало меня со всех сторон, как воды объемлют утопающего. Говорю “странное”, потому что когда оно, отчаяние, отходило от меня, я как бы умирал духовно. Из этого отчаяния, как из вулкана, исторгалась горячая молитва»[116].

В течение первых пяти лет монастырской жизни он по-прежнему оставался в неведении: как жить? Только в 1930 году, после встречи со старцем Силуаном, его жизнь приняла новый поворот. Как он писал своей семье [117]: