Бытие. Творчество и жизнь архимандрита Софрония

Он погружался в свой язык живописи, надеясь превзойти его и достичь новых горизонтов, узнать, как выразить вечное и найти ответы на свои вопросы.

«Искусство было для меня путем к познанию бытия. Так я воспринимал его, так я жил в нем. Оно требовало всего меня; даже больше, чем “всего”. Без полной отдачи себя искусству, последнее никогда не становится настоящим, т. е. выводящим своего слугу за пределы времени и пространства. Подлинно художественным является только то произведение, которое несет в себе элементы вечного; вне сего оно пребывает лишь “декоративным” убранством наших жилищ» [97].

Разделяя то же стремление выразить вечное, другие художники пытались уйти от временного и найти решение экзистенциальных вопросов с помощью изобразительного искусства, литературы и других творческих методов. Искусство казалось путем, ведущим вперед, поскольку концентрировалось на вечном.

«Красота видимого мира, сочетаясь с чудом возникновения самого видения, — влекла меня. Но за видимою действительностью я стремился ощутить невидимую, вневременную, в моей художественной работе, дававшей мне моменты тонкого наслаждения»[98].

Предшествующее поколение художников (некоторые из них впоследствии стали учителями Сергея) обратилось к методу Сезанна как к способу выразить вечное. Сезанн вывел концепцию чисто изобразительного искусства на другой уровень — открыл повествовательный аспект и поместил свои модели или пейзажи в вечную рамку — таким образом даже в какой-то степени наделяя «бытием» свои натюрморты.

Кандинский высоко оценил Сезанна:

«Он умел из чайной чашки создать одушевленное существо — или, вернее сказать, увидеть существо этой чашки. Он поднимает “nature morte” до той высоты, где внешне “мертвые” вещи становятся внутренне живыми. Он трактует эти вещи так же, как человека, ибо обладает даром всюду видеть внутреннюю жизнь. Он дает им красочное выражение, которое является внутренней живописной нотой, и отливает их в форму, поднимающуюся до абстрактно-звучащих, излучающих гармонию, часто математических формул»[99].

Однако Сергея больше всего привлекал сам Кандинский, поскольку, сочетая духовную жизнь с искусством, он дал ответы на самые глубокие вопросы Сергея, выходившие за рамки искусства.

«Духовная жизнь, частью которой является искусство и в которой оно является одним из наиболее мощных факторов, есть движение вперед и ввысь; это движение сложное, но определенное и переводимое в простое. Оно есть движение познания. Оно может принимать различные формы, но в основном сохраняет тот же внутренний смысл и цель»[100].

Кандинский считал, что к произведению искусства можно относиться как с существу, наделенному самостоятельной жизнью. Он думал, что истинное творчество возможно только в том случае, если у самого художника есть собственная внутренняя жизнь, которую он способен перенести в живопись, позволяя той обрести независимое вечное существование. В таком случае картина будет являть собой как внешнюю, так и внутреннюю жизнь. Внешняя будет воплощать ее видимую форму, а внутренняя — невидимое духовное измерение. Художник должен был стать на службу своему искусству, позволяя пространству иметь независимую духовную жизнь и ценность, а не навязывать свое присутствие, не заставлять двигаться в определенном направлении. Это, в свою очередь, дает зрителю возможность вступить в отношения с работой в той мере, в какой он становится ее сотворцом. Таким образом, творческий процесс, даже после его завершения, продолжается в форме диалога между зрителем и произведением искусства.

Сергей решил следовать творческим идеям Кандинского в области «чистой живописи», как сам Кандинский называл свое абстрактное искусство. Сергей осознал, что это помогает ему выразить свое внутреннее мучительное состояние. Кандинский, который также стремился выразить безличную реальность, считал, что искусство обладает для этого провидческими возможностями в

«…этой космической трагедии, в которой человеческий элемент представляет всего лишь один из звуков, только один из множества голосов, а фокус перенесен в сферу, достигающую божественного начала. Подобные выражения следует использовать осторожно… поскольку в данный момент речь идет не о моих картинах, но о целом роде искусства, который еще не был связан ни с чьей личностью и который ждет воплощения в своей абстрактной сущности»[101].

Сергей стал изучать эти новые пути, открывшиеся перед ним, не переставая искать способы выражения в чистом виде и продолжая творить. Однако он не получил прямого ответа на вопросы о страданиях и смысле жизни, но пришел к неожиданным новым отправным точкам, предлагающим направление, в котором крылось завершение его поисков.