Бытие. Творчество и жизнь архимандрита Софрония

В начале 20-го века, в апокалиптические времена Серебряного века, пропасть представляла собой символ опасного и шаткого, недолговечного окружающего мира. И напротив, образ домашнего самовара показывал, насколько повседневная реальность стала преобладать над ощущением бездны.

Жизнь Сергея пришлась на бурное политическое время. В 1904 году, когда ему было 8 лет, началась Русско-японская война, которая катастрофически завершилась в следующем году. Россия понесла большие потери, и общий моральный дух страны был сильно сломлен. Социальное недовольство кипело в течение нескольких десятилетий и привело к первой революции 1905 года. Затем последовало несколько неудачных попыток установить демократию, они завершились отречением царя в начале 1917 года и государственным переворотом большевиков в том же году. Кроме того, Россия участвовала в Первой мировой войне с 1914 года до разрушительного поражения в 1918-м, когда разразилась гражданская война, повлекшая еще большее кровопролитие. Оно продолжалось до 1920 года, а отдельные бои в провинциях не утихали до 1923 года. В то же время рухнула экономика, что вместе с засухой и неурожаями 1920 и 1921 годов привело к голоду и полной катастрофе.

На Сергея, выросшего в это время, все эти события оказали сильное влияние. По его собственным словам:

«Атмосфера земли пресыщена запахом крови. Каждый день вселенная питается вестями об убийствах или об истязаниях побежденных в братоубийственных конфликтах. Мрачные тучи ненависти скрывают от взоров наших небесный Свет. Сами люди строят свой ад».[82]

Уличные бои были не редкостью в Москве, тяжело жилось повсюду. Не отпускал страх, что тебя могут арестовать и расстрелять. Никто не мог предсказать, что его ждет. Бессмысленность такой ситуации мучила Сергея, его собственные духовные и экзистенциальные поиски становились все более интенсивными.

«Не понимал я и того, зачем я родился. В вихре исторических событий отдать свою жизнь за еще не осознанный мною идеал? Так родилась во мне смертная память и с нею новое чувство бессмысленности всех стяжаний на Земле…Постепенно внимание мое отвлекалось от всего окружающего меня и сосредотачивалось вовнутрь, на вопросе: вечен ли человек или все мы снова уйдем во мрак небытия? Душа томилась в искании ответа на вопрос, ставший для меня важнее всех мировых событий. Всё рушилось вокруг, но я почти не замечал происходившего…. Я был молодым, восемнадцати лет, но уже тогда жило ощущение, что всякий человек в самом себе является в каком-то смысле центром всего Бытия»^[83].

Сергей с головой ушел в свое искусство, без устали пытаясь найти ответы в своей живописи. Вопрос о вечности волнует многих художников, все они стремятся выразить вечное, понять, что лежит за пределами времени, чтобы найти решение и смысл жизни. Это было особенно свойственно русским художникам, но в невыносимо тяжелых условиях жизни оно еще усилилось. Сергей читал, изучал творчество писателей, художников и мыслителей недавнего прошлого, пытавшихся выразить свой опыт вечности.

Уже в XIX веке Владимир Соловьев (1853–1900), предшественник символистов[84], стремился выразить бессмысленность жизненной рутины:

Милый друг, иль ты не видишь,
Что все видимое нами —
Только отблеск, только тени
От незримого очами?[85]

Эта тема вдохновляла русских символистов. Прежде всего они стремились отрешиться от земного, удалившись в мистическую и вечную сферу, а потому психологически и в определенной степени духовно «восставали» против прежних социальных и моральных ценностей. Члены этого движения считали, что старые описательные средства — как словесные, так и визуальный «язык» образного искусства, больше не могут выражать и передавать уникальные индивидуальные эмоции и чувства. Они стремились к мистическому, трансцендентальному выражению и, по существу, находились в поисках вечности. На своем пути они, естественно, столкнулись с восточной мистикой и оккультизмом. Известно, что голубой (или лазурный) цвет имел для них особое значение: «…это напоминало основы философии символизма: для символистов “голубой” было описанием скрытого мира, высшей духовной реальности и ключевым словом их словаря»[86].

Позднее отец Софроний вспоминал о своем увлечении этим цветом: «Когда я был молодым, любил лежать в саду на скамейке и смотреть в голубое небо. Позднее понял, что голубой цвет — есть образ трансцендентности. Цвет неба, синий, не имеет себе подобного на земле»[87].

Он так долго вглядывался в глубины неба, что повредил глаза и должен был несколько дней носить повязку, чтобы восстановить зрение.