Cага о Бельфлёрах

Челюсти пожирают и челюсти пожираются… Так Лея день за днем впадала в депрессию. Она прекрасно знала, что это нелепо, и все же ничего не могла с собой поделать; она просыпалась по утрам все раньше и раньше — но не так, как прежде, с радостным нетерпением, нет: с давящим, страшным чувством бесконечной покорности… Ее руки и ноги были такими тяжелыми, что она с трудом могла ими пошевелить, голова клонилась вниз, а веки зудели изнутри, словно она всю ночь втайне прорыдала. Настала середина августа. Потом конец августа. Сезонные рабочие, доставленные аж на восьми грузовиках и несущие свою непонятную, с присвистом, пугающую тарабарщину, угрожали устроить забастовку; а может, все дело в новом бригадире (старый, с которым Бельфлёры всегда ладили, исчез — поговаривали, что его убили в самом начале лета), который представлял их интересы и заодно подбивал на забастовку. А ведь тогда тысячи акров персиков, груш и яблок в садах Бельфлёров пропадут — сгниют прямо на деревьях и свалятся кучей и станут добычей ос и мух, птиц и червей. Юэн, Гидеон, Ноэль, Хайрам и Джаспер были в отчаянии, а ситуация менялась каждый день, буквально каждый час; но Лея, положив влажную тряпицу на глаза, лежала в шезлонге в полумраке своей спальни, слишком слабая, чтобы пошевелиться, слишком безразличная ко всей этой чепухе, слыша лишь хриплый, флегматичный голос: Челюсти пожирают и челюсти пожираются, — голос, который она не узнавала, который не вызывал в ней теперь никакого интереса, во всяком случае, не больше чем урожай Бельфлёров или их финансовое положение.

Как вода, воронкой уходящая в сток. Против часовой стрелки, кажется? Чем ближе к концу, тем всё быстрее. И этот сосущий, урчащий звук в конце. Ничуть не противный — умиротворяющий. Как и куча компоста, которую устроил садовник снаружи у стены, окружающей сад. Как мавзолей старого Рафаэля. (Но временами, даже в этом состоянии летаргии, на нее накатывал гнев, когда она думала о том, что Рафаэль тоже был предан своими работниками. Наемными работниками. Уже после того, как старик начал ремонт их бараков, выстроенных вдоль болота; после того, как согласился с доктором, прикатившим из Манхэттена, что это его обязанность, как работодателя, улучшить санитарные условия рабочих и предоставить, по возможности, лечение страдавшим загадочным кишечным расстройством — но как же их было много!.. — и после того, как он произвел ряд преобразований. Почему же именно тогда деревню вдруг наводнили репортеры, чтобы «разоблачить» его, несомненно выполняя приказ издателей газетенок, которые, в свою очередь, получили приказ от владельцев, и все это с явной политической целью: лишить Рафаэля Бельфлёра малейших шансов быть избранным? Несправедливость! Злая ирония! И он ничего не мог поделать, поскольку никак нельзя было скрыть факт смерти тринадцати человек, в том числе подростков (которые, как, брызжа слюной, из статьи в статью повторяли репортеры, работали на хмельниках на испепеляющей жаре бок о бок с родителями); никак было не вырвать из сознания жаждущей скандала людской массы те обвинения, что выдвигала против него пресса. А теперь, теперь эта отвратительная сплетня зашла на второй круг, и семья бессильна, и все фрукты сгниют, и Бельфлёры лишаться сотен тысяч долларов; да, рабочими сейчас управляет какой-то безумец, самый обычный бандит, но ничего поделать нельзя… Они потеряют не только урожай фруктов, но будут выставлены в прессе на посмешище по всей Долине, а может быть, и по всему штату, а конкуренты будут «жалеть» их. Лея злилась бы куда сильнее — но она так устала: она просто-напросто бесконечно, страшно, нечеловечески устала.)

Челюсти пожирают…