Cага о Бельфлёрах

Итак, она все-таки спустилась вниз. Значит, она способна на это, если захочет. Они удовлетворены? Она ответила на все их нетерпеливые вопросы? Лея еле сдерживала зевоту, ей хотелось смахнуть их всех, словно мух, и сказать, что все когда-нибудь кончается; жизнь кончается — и ни к чему упорствовать в разгадывании этой шарады.

Потом, ступая неуверенно, словно старуха, она поднялась к себе.

Она не плакала и не будет.

Лея гордилась своей душевной стойкостью; в сущности, она ощущала лишь безразличие. Чистота, целомудрие — вот что было в этом высокомерном безразличии… Пусть Хайрам и остальные думают, что она впала в такое угнетенное состояние из-за стачки, но на самом деле — и они должны были это заметить — Лея начала испытывать приступы меланхолии задолго до этого. Она словно погружалась в трясину на три фута, а поднималась на два; проваливалась на одиннадцать, поднималась на восемь; затем ушла на тридцать — и уже не выбралась. Лежа в шезлонге с влажной тряпицей на веках, слишком изнуренная, чтобы криком прогнать Джермейн, или Паслёна, или кто там вертел дверную ручку, просясь внутрь; она словно дрейфовала, лишенная тела, у самого дна бескрайнего темного водоема. Она была утонувшим Вёр-ноном; она была Вайолет; и Иеремией, которого унес ужасный потоп. То, что осталось от самой Леи, ни с чем не могло бороться.

А в то лето было с чем бороться. Во-первых — по неизвестной причине, никто так и не понял, в чем дело, — замок буквально наводнили дети… Все они были Бельфлёрами — племянницы и племянники, дальняя родня; кузины и кузены, седьмая вода на киселе; совершенно незнакомые люди — но с фамилией Бельфлёр, которые приехали сюда, к озеру, на все лето, очевидно, по приглашению Леи (или Корнелии, Эвелин, Юэна или Хайрама). «Если не выберетесь сами, отправляйте к нам детей… Они просто влюбятся в озеро, лес и горы…» Так и получилось, что в какой-то момент в замке обитало девять детей, потом двенадцать, а потом вдруг пятнадцать. Конечно, слуги слезно жаловались. Эдна плакала, потому что дети изводили ее, а кухарки — потому что те превратили кухню в бедлам; садовники были вне себя, конюх жаловался, что с пони Джермейн обращаются недозволительно, Паслёну приходилось сносить (хотя, конечно, он ничего не рассказывал) постоянные издевки и смешки; а бабушка Корнелия обнаружила, что некоторые из «гостей» подозрительно смуглы, а их темные глаза горят лукавым блеском — да помилуйте, какие это Бельфлёры, что за кровь течет в их жилах!.. А однажды июльским днем, когда Лея чувствовала себя относительно хорошо и бесцельно бродила по саду, она натолкнулась на парочку подростков: те елозили друг на друге под низко нависающими еловыми лапами, и, к своему ужасу, она поняла, что один из них — ее племянник Луис, сын Эвелин, а с ним — девчонка, совершенно ей не знакомая, маленькая шлюшка с заостренным личиком, темно-синими глазами и характерным бельфлеровским носом; оба были полураздеты. «Да что это вы такое затеяли! Еще дети, а туда же! А ну пошли прочь отсюда — прочь!» — закричала Лея и захлопала в ладоши, словно прогоняла кошек, решивших поточить когти об антикварный диван.

Но и взрослые были не лучше. Нет, они были куда хуже. Четвертого июля Юэн, заявив, что хочет устроить вечеринку в честь процветания шахт Маунт-Киттери, велел распахнуть ворота замка для гостей — и в поместье хлынули толпы людей, приглашенных и незваных, и разбрелись повсюду, и стали пожирать и пить всё, до чего могли дотянуться. (Ветчину, ростбиф, омаров, икру, самые разные салаты, свежий хлеб и булки и сладкую выпечку, фрукты и сыры; и конечно — виски, бурбон, джин, водку, вино, бренди, бочковое пиво и эль…) Не прошло и двух недель, как Юэн закатил еще одну вечеринку, почти такую же шикарную, на берегу озера. И с тех пор гости стали съезжаться к ним каждую пятницу, уже навеселе — от них за версту несло спиртным: служащие из департамента шерифа, полицейские из Нотога-Фоллз, деловые партнеры и хорошие знакомые, удачливые игроки, владельцы кегельбанов, таверн и придорожных ресторанов (и их женщины, все эти женщины, в различной стадии опьянения). Юэн договорился с одним мастером по свету, и тот установил в доках у озера аппарат собственного изобретения, который проецировал на воду самые разные изображения: полумесяцы, змей, человеческие фигуры. Нередко приглашался небольшой оркестр, и танцы продолжались до глубокой ночи, а утром весь берег был усеян спящими парочками и прочими остатками веселья, там спали собаки и кошки, а между телами бесстрашно шныряли мыши и крысы. По мере того как меланхолия Леи усугублялась, вечеринки Юэна становились все более шумными, а поведение гостей — да и самого Юэна — все более бесстыдным. Лили, конечно, никогда не появлялась на них, заявляя, что терпеть не может громкую музыку и бесчинства гостей, но все знали: это Юэн запретил ей, просто-напросто приказав сидеть в своей комнате.