Cага о Бельфлёрах

Да, все началось сызнова. Новый спазм, выплеск диареи. Новое, опустошительное освобождение кишок, и на этот раз горячие, водянистые испражнения потекли по его бедрам, по ногам. А затем пошли большими мягкими лепешками. Спиралями. Потоками. Мерзость. Какая мерзость. И эта всепоглощающая вонь! Он был почти без сознания, еще один миг — и он упадет… Резкие, пыточные, острейшие удары боли, так что тело извивалось, как безумное, словно пыталось вырваться, убежать. Только это было невозможно, ибо ад заключался внутри.

Глаза его ослепли. Разум был выпотрошен, пуст. В нем не осталось ни единой мысли, ни образа, ни одного, даже самого слабого желания. Он превратился в сгусток ощущений, в существо, распластавшееся на вершине горы и полностью подчиненное зовам плоти. На том месте, где раньше был Иедидия, остались лишь потоки и кучки дымящихся экскрементов.

И так прошла ночь. Ночь, которой не было конца.

Час шел за часом. Сначала спазмы в желудке, потом накатывала слабость и дрожь, и он лежал ничком на земле, не имея сил, чтобы заползти обратно в свое укрытие. Потом новый спазм, новый выброс горячих жидких масс; его нутро сотрясает газообразный, омерзительный гром; все тело корчится от боли. И так час за часом. И нет продыху. И нет пощады. В редкие минуты просветления его воображение преподносило ему отталкивающие образы пищи, поглощенной и переваренной; поглощенной, переваренной и превратившейся в фекалии, которые ждали бешеного испражнения. Он-то воображал все эти годы, что непрерывно постится; что он подчинил своей воле достойные презрения нужды тела; но в действительности он обжирался, как любое животное. С жадностью набивал свое брюхо, стремясь обратить в жратву всё, что можно, и отправить в свое чрево. И теперь расплачивается.

…Снова внезапное сокращение внизу живота. Боль пронзает вспышкой молнии. Будь Иедидия способен на размышления, он бы поверил, что его убогое, истерзанное тело уже полностью опорожнено — но нет, оно исторгало всё новые неудержимые потоки…

Он задыхался. Рыдал. Прятал лицо в ладонях.

Адская боль. Адская напасть. Ужас. Вонь. Беспомощность. Стыд. Час за часом. Это и был он, истинный Иедидия, всегда. До него дошло, что вся его жизнь — не только долгие годы на Священной горе — были, в сущности, не более чем физиологическим процессом, непрекращающимся, беспрерывным, беспардонным и ненасытным: пожирание пищи, переваривание пищи и испражнение, с корчами, бурлением, кипением, по законам собственной свирепой жизни, а не его, человека; у этого даже не было имени, и все же ему было дано имя: Иедидия. Какая злая насмешка, что у этого бесконечного потока жратвы и экскрементов было человеческое имя! Сколько всего было в нем сокрыто. Мерзостное. Обжигающее. О, неужели у него в кишках завелись черви, не ползают ли под пленкой жидкого дерьма, которым он измазал всю верхушку горы, эти тонкие белые глисты?..

У него не хватало духу смотреть. Конечно, он смотрел на все это, но не видел. А в его фекалиях кипела жизнь. Ну конечно. Они и были его испражнениями. Были им.

Так проходила ночь. Приступы вновь и вновь сотрясали его, раз за разом. Без пощады. Пока тазовые кости арками не выгнулись на его бедрах, пока его живот, весь целиком, не превратился в сквозную дыру, а голову, что раскалывалась от боли, не овеял легкий прохладный утренний ветерок. Не осталось в ней ни слова, ни слога, ни единого звука! Тело, то есть он сам, не было мертвым, но не было оно и живым.

Так Господь явил лик Свой рабу Своему, Иедидии, и с той поры всегда держался на расстоянии.

Осенний пруд