Cага о Бельфлёрах

На исходе весны 1809 года, после последнего снегопада в начале июня, Луис Бельфлёр снарядился на поиски своего брата Иедидии, уже три года как покинувшего дом. Он никак не мог смириться с тем, что Иедидия стал затворником, одним из отшельников не от мира сего, о которых рассказывали бесчисленные легенды (рассказывали, и перевирали, и сочиняли, и трепались в деревенских лавках, в кабаках, в факториях, в конторах при зернохранилищах и угольных складах, где зимой, вытянув ноги к раскаленным печам, собирались мужчины и чесали языками за стаканом дешевого пойла — под рукой непременно оказывалась баклажка виски, даже на стойках в магазинах промтоваров, а для клиентов, которые не признавали стаканов, имелся черпак — и повторяли сплетни, услышанные много месяцев или лет назад, приправленные насмешкой, или злобой, или искренним изумлением: куда, мол, только не забрасывает человека жизнь). Луис примерно представлял, где Иедидия разбил лагерь: с полдюжины человек встречали его на Маунт-Бьюла, а двое-трое даже беседовали с ним и передавали письма, провиант и небольшие подарки от Луиса (свитер ручной вязки, шерстяные перчатки и носки, подбитую мехом шляпу — всё работы Джермейн). Эти охотники и трапперы, и сами чудаковатые, иногда по целому месяцу пропадающие в горах, приносили противоречивые сведения о Иедидии Бельфлёре, и рассказы эти тревожили брата. Один траппер клялся, что у Иедидии борода до колен и выглядит он шестидесятилетним старцем, другой утверждал, будто стоило ему приблизиться к избушке отшельника, как тот принялся стрелять в него и выкрикивать, что он шпион или сам дьявол и чтобы он убирался в ад, откуда явился. По другим сведениям, Иедидия стал худым и мускулистым, разгуливал голый по пояс, по-индейски смуглый от загара и не особо дружелюбный — его, мол, не интересовали новости ни об отце, ни о брате, ни о невестке, ни даже о двух совсем маленьких племянниках (это страшно огорчало Луиса: Иедидия не мог быть равнодушным к своим племянникам!), однако он вполне гостеприимен и охотно разделяет с гостями свой ужин — тушеного с картошкой кролика, а те, в свою очередь, делились с ним добычей. А еще один рассказывал — впрочем, эту версию и Луис, и Жан-Пьер отвергли сразу же, — будто Иедидия живет с чистокровной скво из ирокезов…

Когда Луис отыскал избушку брата, больше похожую на лачугу, выстроенную на широком горном хребте на склоне Маунт-Блан в сотне или больше метров над узенькой шумной речкой, и смотрящую на Маунт-Бьюла, расположенную в нескольких милях к востоку, его не удивил, а скорее, обескуражил тот факт, что Иедидии в лачуге не оказалось. Мало того, Иедидия, судя по всему, ушел всего за несколько минут до появления Луиса: в маленьком, сделанном прямо в земляном полу очаге горел огонь, на скамеечке, служившей его брату столом, лежала старая Библия в кожаном переплете — Луис вспомнил, когда-то она принадлежала их матери, — а рядом с Библией пара грязных картофелин. Может, он для Луиса их оставил? После похода Луис умирал с голоду, но от запаха в избушке его подташнивало, к тому же у него с собой имелась провизия — копченый окорок, сыр и испеченный Джермейн хлеб.

— Иедидия? Это Луис… — Он встал на пороге, немного пригнувшись и прикрыв от солнца ладонью глаза, и долго звал брата. Он понимал, что Иедидия знает, кто к нему пожаловал, и сбежал намеренно — а в эту самую минуту (Луис это кожей чувствовал) смотрит на него с ближайшей горы или с другого берега.

— Иедидия! Это я! Это Луис! Никто тебя не тронет! Иедидия! Э-ге-гей! Это твой брат Луис! Это твой брат… — Он кричал, пока не сорвал горло, а на глаза не навернулись слезы отчаяния и гнева. «Вот сукин сын, — думал он. — Хочет, чтобы я орал тут, как полный дурак. Чтобы извелся весь».