Cага о Бельфлёрах

Луис внимательно оглядел плотно утоптанный пол в избушке, но ничего не обнаружил. Затем осмотрел кровать брата (скромный, набитый конским волосом тюфяк, давно утративший свежесть, свалявшийся и неровный, источавший запах затхлости и, скорее всего, кишевший паразитами, на который был наброшен грязный коричневый плед, напоминающий лошадиную попону с кожаными ремешками и пряжками) и Библию в истертом кожаном переплете с тонкими страницами, золотым обрезом и вычурным мелким готическим шрифтом — такую знакомую! Но сам ее вид разозлил Луиса (неужели Иедидия, его родной брат, теперь одержим религией? Неужели он спрятался в горах, как один из ветхозаветных пророков, бродивших по пустыне, и Бог свел его с ума, толкнул на путь помешательства, навсегда заперев для него двери в мир людей?) — хоть он и заставил себя взглянуть на открытый разворот, вдруг там зашифровано послание, которое он должен растолковать. (Библия была открыта на Псалтири, на псалмах с 90 по 96. Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится. Говорит Господу: «прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю…» Перьями Своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен.)

Луис вышел из избушки и снова принялся звать брата. Тихое эхо было ему ответом, затем снова эхо.

— Иедидия! Иедидия! Это я, твой брат…

Он прошелся по каменистой площадке, стараясь удержать равновесие. Иедидия построил лачугу в этом месте очевидно потому, что отсюда открывался вид на Маунт-Бьюла — одну из самых высоких вершин в Чотокве, где круглый год лежал снег. Место красивое, но неудобное. Продуваемое ветрами даже сейчас, июньским утром. Голова у Луиса кружилась. Глаза слепило. В сотне футов внизу текла речка, мало напоминавшая широкий, с коричневатым отливом поток, извивавшийся в долине. Речка издавала оглушительный рев. У обрыва Луис присел на корточки и взглянул вниз. Рокочущий поток — белые брызги, камни, окаменелые бревна, языки белой пены. Гранит у него под ногами дрожал, эта дрожь передалась и ему, отдаваясь пульсацией в черепе и зубах.

— Иедидия? Прошу тебя…

Иедидия смотрит на него — Луис это знал, чувствовал, но не мог понять, где брат прячется. За спиной… Спереди… Где-то наверху… Справа или слева…

— Иедидия? Я пришел новости рассказать. Я тебя не обижу. Слышишь? Иедидия? Я ничего не сделаю — я пришел просто навестить тебя, пожать тебе руку, узнать, как ты, рассказать, как у нас дела… Ну, как ты поживаешь? Один? Лошадь продал?

Он резко обернулся и посмотрел на скалы над избушкой. Но увидел лишь деревья и кустарник. Сосны, и болиголов, и клен. Жалкие и оборванные ветром, однако неподвижные. За ними никто не прятался.

— Иедидия? Я знаю, ты где-то рядом! Я знаю, что ты слышишь меня. Смотри… — Луис зачем-то сорвал с себя красный шарф и принялся неистово размахивать им, — я знаю — ты меня видишь, прямо сейчас на меня смотришь!

Странно, что младший брат стал его бояться. Луис был уверен, что Иедидия всегда питал к нему симпатию. Всегда, можно сказать, слушался его, как слушался старика отца. Тонкокостный юноша, покладистый и покорный, с узким вытянутым лицом, домашний, застенчивый и слабый. Даже слегка трусливый. Но упрямый, хоть и тихий. После несчастного случая, тогда ему было лет шесть-семь, он прихрамывал и стеснялся своей хромоты, особенно заметной, когда он уставал. Бедный ребенок. Бедный маленький калека… Вот только сейчас он обвел Луиса вокруг пальца, а ведь Луис два дня и целое утро потратил на его поиски.

— Иедидия! — прокричал Луис, сложив рупором руки.

Сам он был коренастый и смахивал на молодого кабанчика — до тридцатилетия ему осталось ждать всего неделю; подбородок у него был тяжелый, нос довольно длинный и крупный, с раздувающимися ноздрями, рыжеватая борода коротко подстрижена. В громком крике он вытаращил глаза, на лбу и шее выступили вены.

Колени заболели, и Луис поднялся. Тщательными, точно рассчитанными движениями он снова обвязал шею красным шарфом. (Его связала Джермейн, и Иедидия это непременно поймет, если, конечно, смотрит не совсем издали.) Продолжая беседу с невидимым братом, он крикнул: