Чаадаевское дело. Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России

Если на словах деятели эпохи просвещения сохраняют уважение к власти и признают традиционные ценности, то на деле они создали такие формы интеллектуальной общности, которые предвосхищают самые смелые проекты революционного переустройства общества. ‹…› …между идеологическими заявлениями и «обычной практикой» существуют расхождения и даже противоречия[301].

Расхождения между авторским и издательским намерением, с одной стороны, и результатом политико-философского хода, с другой, являются одним из важных сюжетов и при интерпретации чаадаевской коллизии. Печатая резонансный текст и тем самым действуя как независимые интеллектуалы, Надеждин и Чаадаев volens nolens ставили под сомнение институциональную структуру пространства идеологических дискуссий. Они рассчитывали на эффект от свободной циркуляции собственных идей в публичном поле, подконтрольном представителям ответственных за цензуру ведомств.

Впрочем, проблема противоречия между мотивом и итогом политического жеста в случае с появлением перевода первого «Философического письма» в «Телескопе» заключается еще и в другом: непонятно, как Надеждин, опытный журналист, мог вообще счесть чаадаевскую статью подцензурной? Мы со всей очевидностью имеем дело со своеобразным коллективным помрачением: современникам было достаточно бросить беглый взгляд на французский оригинал первого «Философического письма», чтобы понять – речь идет о настоящей идеологической «бомбе», взрыв которой повлечет самые неприятные последствия для всех участников затеи (сочинителя, издателя, цензора)[302]. Тем не менее ничто не указывает, что они осознанно шли на самоубийственный шаг. В планы Чаадаева и Надеждина явно не входило стремление подорвать легитимность самодержавного порядка. В историографии высказывались разные мнения о том, зачем Надеждин вступил в союз с Чаадаевым, однако удивительное несовпадение благих намерений и печального результата политико-философского действия по-прежнему остается без истолкования[303]. Как получилось, что сочинение, изначально казавшееся Надеждину и Чаадаеву допустимым с идеологической точки зрения, спровоцировало скандал и было воспринято властями как чуть ли не революционный жест?

II

Во Франции конца XVIII – первой половины XIX в. коммуникация между обществом и властью осуществлялась внутри многообразных форм публичной сферы: в салонах и кружках, в театрах и масонских ложах, в периодической печати и брошюрах, в клубах и кофейнях[304]. В этот период теории народного суверенитета получили мощную медийную поддержку, сделавшую идеологические дебаты эффективными, осязаемыми и осмысленными. В Российской империи парламент отсутствовал, политика концентрировалась вокруг двора, а публичная сфера отличалась институциональной слабостью. Как следствие, возможности независимых мыслителей воздействовать на принятие политических решений были сильно ограниченны. Залогом успеха политической инициативы в придворно-бюрократической монархии являлось не столько рационально обоснованное и риторически выверенное высказывание, сколько соответствие того или иного проекта желаниям императора или близких к нему сановников.