Чаадаевское дело. Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России

Появление в «Телескопе» перевода первого «Философического письма» с его прославлением католицизма и критикой русской национальности всего через полгода после «Европеизма и народности…» наводит на мысль, что политические воззрения Надеждина за это время претерпели радикальную трансформацию. Интерес журналиста к идеям Чаадаева никак не следовал из его прежних идеологических, научных и эстетических предпочтений[318]. Вероятно, так и не найдя сочувствия своим идеям у Уварова, журналист решил изменить тактику: он уже не столько развивал базовые пункты уваровской триады, сколько перетолковывал их, местами весьма вольно. Вероятно, именно это стремление привело Надеждина к встрече с автором «Философических писем» летом 1836 г. в московском Английском клубе.

При анализе редакционной политики Надеждина лета – осени 1836 г. часто упускается из виду[319], что он получил от Чаадаева не только три сочинения известного цикла – первое, третье и четвертое «письма», но и целую группу материалов, объединенных католической тематикой: «Понятия язычников о вере» Ф. д’ Экштейна, «Абельярд и Элоиза» Ж. П. Шарпантье, обзор «Университет на бумаге, без чтений, без классов, без студентов» и «Мнение иностранца о русском правлении» Ф. Л. Г. фон Раумера[320]. Едва ли мы можем говорить о «программности» этих публикаций, служивших тем не менее важным для Надеждина комментарием к идеям, изложенным в «Философических письмах». Разразившийся в октябре 1836 г. скандал заставил Надеждина защищаться. В этот период он создал несколько сочинений, в которых изложил свою политико-философскую концепцию в связи с обсуждением чаадаевского текста. Первостепенное значение здесь имеет статья «В чем состоит народная гордость?», написанная еще до вынесения императорского вердикта о закрытии журнала и предназначавшаяся для 17-го номера «Телескопа»[321]. Уже на следствии в Петербурге Надеждин закончил еще один критический «Ответ Чаадаеву» и дал показания, по смыслу перекликавшиеся с ответом. Последние тексты созданы в специфической обстановке, когда журналист всячески стремился дистанцироваться от Чаадаева и его взглядов. Впрочем, в отдельных аспектах «Ответ» и показания все еще корреспондировали с произведениями, вышедшими до скандала. Стремясь понять, почему Надеждин счел первое «Философическое письмо» благонамеренным и как он соотносил его с николаевской идеологией, мы суммируем ключевые аргументы издателя, следуя за составными элементами уваровской триады, новое осмысление которой он предлагал читателям «Телескопа».

III

И Чаадаев, и Надеждин подчеркивали исключительную роль монархов в русской истории. В первом «Философическом письме» Чаадаев приписывал единственные разумные (и тщетные) попытки европеизации страны титаническим усилиям Петра Великого и Александра I. Схожим образом рассуждал и издатель «Телескопа»[322]. Подобно Чаадаеву, он жаловался, что «косность» народа приводит к его неспособности следовать за царями по пути прогресса. Журналист также сближал Петровскую эпоху и современность: Петр затратил огромные усилия для того, чтобы провести «первую борозду на этой одичалой почве», а «нынешнее правительство» предпринимает многочисленные попытки «заставить нас идти вперед», пользуясь стимулами и наградами[323]. В ответе Чаадаеву, полностью посвященном исследованию природы монархической власти, Надеждин отмечал, что со времен Рюрика на территории Руси установился порядок, суть которого заключалась в том, что «краеугольным камнем народного бытия» выступало именно самодержавие[324]. Распространением восточного христианства соотечественники Надеждина были обязаны князьям. Когда «державная власть раздробилась» (в удельный период), россияне полностью исчезли из истории. «Русская самобытность» вновь дала о себе знать лишь в процессе становления московской государственности, когда Иван Грозный принял на себя титул «царя всей Руси». Как могло показаться, только две эпохи не вполне укладывались в предложенную Надеждиным схему – 1612 и 1812 гг., когда ключевая роль в спасении государства принадлежала нации. Однако при внимательном рассмотрении выяснялось, что в 1612 г. над русским народом «незримо носилась святая, великая идея царя», стимулировавшая доблесть населения империи, а в 1812 г. «подвиги и патриотизм русского народа были явно только царелюбивым отголоском всех сердец на призыв монарха». Надеждин цитировал первое «Философическое письмо»: «Кто действовал у нас единственно и исключительно, кто мыслил, кто трудился за нас?» Однако если Чаадаев намекал здесь на самого себя, то Надеждин давал иной ответ: «Царь!»[325]