Чаадаевское дело. Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России

Первое «Философическое письмо» – хрестоматийный текст отечественной интеллектуальной традиции, посвященный развенчанию представления о позитивной избранности русского народа. С точки зрения Чаадаева, в отличие от европейских наций он не имел прошлого и будущего, живя в неподвижном настоящем, и служил уникальным (анти)примером общности, о судьбе которой Провидение демонстративно не заботилось. Статья Чаадаева представляла собой идеальный инструмент, способный смирить «ложную гордость» русских. По-видимому, именно в этом качестве она и понадобилась издателю «Телескопа». Сам он преследовал аналогичную цель. Надеждин считал необходимым бороться со свойственным соотечественникам «самообольщением, закрывающим глаза от своих недостатков»[334]. Он был убежден, что «бездействие» русских и их «наружный лоск» при относительной пустоте внутреннего содержания есть главное оскорбление народной гордости. «Истинная» гордость, таким образом, не исключала разговора о недостатках, а также осознания и принятия собственного «младенчества», дававшего, впрочем, определенные преимущества – «детскую доверчивость, детскую покорность и детскую преданность» власти, залог будущих успехов России. Идея монарха-демиурга, творившего русскую нацию исключительно в согласии со своей самодержавной волей, подразумевала представление о «девственности» народа, выступавшего в виде tabula rasa, на которой императоры чертили план преобразований[335]. Так бедность прошлого и отсутствие традиций выступали главной гарантией успеха политического порядка. В обратном случае правители столкнулись бы с необходимостью адаптироваться к народным предрассудкам, что ограничило бы их возможности действия.

Более того, Надеждин утверждал, что русский народ не просто не лишен недостатков и являлся молодой, неопытной нацией, но сам по себе, без отеческого попечения монархов совершенно ничтожен. Он писал, обращаясь к народу: «Только памятуй с благоговейным смирением и благородною гордостию, что вся твоя жизнь, все твое бытие сосредоточено в священной главе твоей. Без нее – ты ряд нулей; с этой державной единицей нули делают биллион!»[336] – а также: «Все, что мы имеем теперь, имеем не от себя, не чрез себя. Значит, мы сами по себе точно ничто! Добрый русский народ чувствует это, и вот почему все его желания, все надежды, все обеты и благословения, вся жизнь, все бытие сосредоточены были всегда в самодержавной главе его»[337]. Так даже в самых монархических по духу надеждинских декларациях сохранялась идея национальной энтропии, недоразвитости народа, формировавшего свою идентичность единственно благодаря усилиям самодержцев.

Основные пункты политической концепции, подразумевавшей «ничтожество» русского народа и вознесение императора на недостижимую высоту, позволяют оценить дистанцию, отделявшую надеждинскую интерпретацию русской власти от идеологических построений Уварова. Элементы триады взаимно дополняли и подкрепляли друг друга: так, народность не мыслилась отдельно от православия и самодержавия[338]. Надеждин, напротив, предлагал разорвать проведенную министром взаимосвязь за счет радикального выдвижения одного из элементов триады – самодержавия – в ущерб другим. Русский монарх в изображении Чаадаева и Надеждина оказывался глубоко одиноким человеком, имевшим дело со строптивыми подданными, не желавшими следовать по его стопам. Подобное мнение в корне противоречило представлениям Николая о его политической власти. Император считал себя неотъемлемой частью нации и не мог смириться с попытками ряда публицистов (в частности, А. де Кюстина[339]) исключить его фигуру из коллективного тела русского народа. Возвышать монарха можно было только вместе с его подданными, а не через констатацию императорского величия на фоне общего неразумия.