Чаадаевское дело. Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России

Дополнительное доказательство идеологической неконвенциональности надеждинских идей о народности мы находим в анонимной рецензии на ответ Чаадаеву, законченный издателем «Телескопа» в Петербурге. Речь идет о сохранившихся в архиве А. Ф. Воейкова «примечаниях», очевидно не предполагавшихся к публикации[340]. Вероятно, текст следует ассоциировать с жанром «экспертной оценки», а его сочинителем могли быть как сам Воейков, так и один из сотрудников газеты «Русский инвалид», к которому, по всей видимости, статья Надеждина попала после того, как журналист передал ее начальству III Отделения во время следствия. Главной ошибкой автора рецензент счел именно умаление исторической роли русской нации: «Жаль, что Г. Надеждин, описывая влияние Монаршей власти на все бытие России, с самых пелен до исполинского ее нынешнего возраста слишком мало признает содействующей силы в самом народе Русском, говоря, что он ничто, и что все его значение заключается в одном Царе его»[341]. Русский народ – это не бессмысленная масса людей, как считал Надеждин. Он особенно предрасположен к совершенствованию, и только сочетание богатой потенциями материи и направляющей воли демиурга способно дать «великий» результат. Отсюда проистекал вывод, что исключительность России на фоне других государств основывалась на симфонии народа и монарха, а не на их противопоставлении[342].

Кроме того, из замечаний рецензента становится понятно, что Надеждину для успеха его программы в Петербурге не хватало включения в свои рассуждения одного востребованного в политическом поле элемента – «польского» сюжета. Автор отзыва показывал, что в действительности «ничтожным» народом являлись поляки, а не русские. И те и другие «избирали» своих монархов (в случае России речь шла о призвании Рюрика и приглашении на царство Михаила Романова), однако обращение к электоральной процедуре привело к полярным последствиям. Так, «поляки имели Королей, которых даже сами выбирали; но как народ этот истинно ничтожный, несмотря на все свои конституции, то не умел жить под скипетром Царей своего же избрания»[343]. Русские же, «поставив вождя над собою… умели покоряться ему охотно, умели повиноваться и длинным рядам его потомков, зная и помня во всех переворотах и несчастиях, что власть Государя поставлена от Бога, и что без главы нет живого тела»[344]. Сопоставлением автор указывал, что избрание государя или наследование короны сами по себе еще не гарантировали общественного процветания. Принести плоды было способно лишь продуктивное сочетание свойств народа и монаршей воли[345]. В итоге рецензент приходил к ключевому тезису николаевской идеологии: «Царь Русский и его народ, суть нераздельные части одного тела, и составляют вместе, – но только вместе, – одно целое, самое блестящее, самое полное, самое совершенное целое!»[346]

Таким образом, Надеждин обосновывал вполне уместный с точки зрения официальной идеологии тезис о значимости самодержавной власти в русском прошлом и настоящем, однако делал это с помощью неконвенциональных аргументов – прежде всего отделения монарха от нации, предельного возвеличивания императора-демиурга и радикального умаления способности народа к совершенствованию и развитию. Одновременно рассуждения анонимного критика о поляках показывают, сколь странным на первый взгляд мог показаться еще один ключевой аргумент чаадаевской статьи – предпочтение православию католицизма.

V

В текстах октября – ноября 1836 г., комментировавших связь его собственных политико-философских воззрений с чаадаевским текстом, Надеждин полностью отказался от католического сюжета. Между тем в последних публикациях «Телескопа» эта тематика, напротив, занимала заметное место. Согласно показаниям Надеждина на следствии, в благонадежности Чаадаева его убедили именно религиозные воззрения автора первого «Философического письма»: «разговор его (Чаадаева. – М. В.) был весь проникнут любовью к общественному порядку и неприязнью к потрясениям, волнующим Западную Европу. Главною причиною этих волнений он полагал отсутствие веры, упадок религии, в чем и я совершенно с ним соглашался»[347]. Необходимость распространить влияние веры на многие сферы политической и частной жизни касалась не только Запада, но и России. Впрочем, здесь между письмом Чаадаева и остальными публикациями «Телескопа» осени 1836 г. возникал зазор: если в первом тексте католицизм резко противопоставлялся православию, то в журнальных материалах речь скорее шла о необходимости сближения между двумя христианскими конфессиями.