Чада, домочадцы и исчадия

Отчаянно крутя головой я сделала несколько шагов по утоптанному двору. Огромный лохматый пес продолжал недвижимо, молча и очень недобро наблюдать за мной из своей будки. Его я на всякий случай обошла по широкой дуге. Во-первых, нормальные собаки так себя не ведут. Им на чужачку полагается рычать, гавкать и совершать прочие устрашающие действия. Во-вторых, больно цепь, на которую пес был посажен, была толста.

Дойдя до ворот и калитки, откинула деревянную щеколду и высунула любопытный нос за ограждение.

За ограждением от ворот вилась поросшая травой дорога и густой темный лес, который так и хотелось назвать не пойми откуда напрашивающимя словом — дремучий.

По позвоночнику пробежала нервная дрожь, я захлопнула калитку и накинула щеколду обратно, на всякий случай еще и постучала по ней сверху, убеждаясь, что она плотно вошла в паз.

Со внешним миром пока знакомиться погодим!

Обернулась и прежде, чем отправиться дальше гулять по двору, окинула взглядом избу, надеясь, что не обнаружу вдруг курьих ножек.

Не обнаружила.

Изба как изба. Правда тоже украшена черепами.

Стоило мне встретиться взглядом с провалами черных глазниц, как те вдруг вспыхнули ослепительно красным.

Я вздрогнула и потеряла сознание.

Я спала и видела сон.

Вокруг снова был мой мир —  привычный, родной, любимый мир. Только почему-то сейчас он казался мне серым. Тоскливо-безрадостным.

А я словно разделилась надвое: одна я, та, что смотрела на него сейчас силой своего колдовства, так и считала.

А другая я, та, что была мне привычна, знала, что это не так, что бульвар, залитый солнцем, утопает в яркой зелени, лавки, стоящие в тени, окрашены в приятный терракотовый тон,  а на девушке идущей со стороны набережной, синие джинсы и голубая рубашка.

Мои джинсы.

Моя рубашка.

Я смотрела на себя, идущую мне навстречу.

...со стороны я оказалась непривычной —  в зеркале я привыкла видеть себя красивее. Даже не красивее —  милее. А так —  черты лица резковаты, взгляд вроде бы рассеянный, спокойный, но жесткий…

Темные, густые волосы цвета мореного дуба собраны в косу.  “Коротковата!” —  каркнуло что-то внутри.

Голубая рубашка облегает вполне приятные округлости, любимые джинсы удачно сидят на стройных бедрах…

“Тощевата!”

Я разозлилась  —  и я прошла мимо. Я проводила себя взглядом —  и я подобралась. И словно что-то внутри себя отпустила. И тут же ощутила, какое оно огромное, могучее и необоримое(?). Чары, что выплетались мной с болью, с любовью, с душевной мукой, с отчаянной надеждой, равзорачивались медленно, но неостановимо.

Всё. С выбранного пути уж не свернуть…

Меня вышибло из этого мира, только крылья успела расправить, чтобы смягчить рывок…

Крылья? Рывок?..

Но сон уже катился дальше —  как убежавший от бабушки Колобок.

Колобок-Колобок, что ж тебе дома не сиделось?

А потому что есть время сидеть в родительской избе на окошке —  а есть время взрослеть, своей дорогой идти.

Так у Колобка не очень хорошо вышло!

Так он поспешил —  а ты засиделась!

Я не хотела, мне не нравилось, чем закончилась сказка для Колобка —  только зрело, зрело в душе странное чувство, что моего желания никто не спросит. И что назад мне уж не воротиться...

Теперь я была в избе —  в той самой, в которой не так давно познакомилась с Гостемилом Искрычем —  и сверху-из угла смотрела, как поднимается по лесенке седая старуха со строгим лицом, как выкатывается из-за печи ей навстречу домовой, но она останавливает его одним жестом. И только кот, чернющий, щурил желтые глаза с лавки.

Меня потянуло за ней наверх, как воздушный шарик на веревочке.

Старуха двигалась по комнатке (в памяти назойливо вертелось слово “горница”) как-то рывками. Перебирала вещи в сундуках —  серьезных, окованных металлом, с замочными скважинами и даже на вид неподъемных. Перекладывала вещи, явно одежду, только незнакомого вида, что-то убирала поглубже, другое поднимала повыше —  а кое-что и вовсе бросала себе за плечо —  и это, брошенное, исчезало, словно пересекало какую-то невидимую черту. В другом сундуке обнаружились мешочки, да сверточки, да скляночки, да… да чего там только не было. Вот только я не понимала что это всё такое.

Сундуков было много, они выстроились вдоль стен, оставив место лавке только у окошка. А в центре комнаты царил стол. И на нем лежала книга. Когда старуха взяла ее в руки… выражение лица у нее сделалось такое, с каким глядит на родного ребенка любящая мать.

Она погладила толстый переплет и сделала шаг —  а меня рывком выдернуло вслед за ней на улицу. И я все еще пыталась понять, как же так, как могла я оказаться возле собачьей конуры, если только что еще была в избе под крышей —  а наружу, гремя цепью, уже выбирался песочной масти пес.

Ох, и здоровенная же оказалась зверюга!

Хорошо, что при мне он не пытался покинуть своей будки —  иначе обморок со мной приключился бы куда раньше!

Старуха же раскрыла перед его мордой книгу (она что, думает. что собака умеет читать?), и приказала: