Чада, домочадцы и исчадия

Из одежды на мне были белье, носки да зеленые джинсы, из-за зелени которых мы с Лялькой когда-то до хрипоты спорили в любимом магазинчике на втором этаже торгового центра:

— Виридиан!

— Нефрит!

Ну, а потом её задница в них не влезла, а моя влезла, и всё, понеслась душа по кочкам!

Как мы с ней тогда мирились — мама дорогая! Решили больше так не ссориться, потому что никакого здоровья не хватит, так потом мириться.

Вот в джинсах я была уверена. И в светло-мятных мокасинах, настолько пижонских, что абсолютная непрактичность этой покупки была очевидна еще до, собственно, покупки. А вот с верхом не задалось: я поочередно доставала из шкафа “верхи”, прикладывала к себе — и с досадой отбрасывала.

Рубашки, блузки, футболки оставляли ощущение “типичное не то”.

Топы и вовсе вызывали оторопь. После Темнолесья, с его консервативностью, мысль о том, что я пойду по улице с голым животом, слегка шокировала. Так что пусть топы пока полежат — я к ним потом вернусь, когда опять привыкну.

И, главное, я ведь знала, что хочу видеть сверху.

И у меня даже такое было. Там, в ванной. Бережно развешенное на полотенцесушителе — в отличие от всех остальной одежды, небрежно брошенной как придется.

…собираясь из Темнолесья, я с какой-то маниакальной тщательностью проследила за тем, чтобы уехать в свой мир в том, в чем из него прибыла. Гостемила Искрыча, мечущегося и причитающего, пытающегося собрать мне с собой в дорогу дальнюю узелок, и слушать не стала остановила — зачем? Я не в пустыню еду. Я еду домой. У меня там всё есть. Ничего не взяла. И только от рубашки, вышитой Настасьей-Искусницей для старшего сына, им когда-то давно ношеной, не смогла отказаться.

…после нашей с Ильей свадьбы Настасья и меня своим шитьем оделила, прислала свадебные дары новобрачным. Там такое узорочье было — глаз не отвесть, руки сами тянулись!

Ничего я оттуда не взяла. Не посмела. Она это для невестки шила, для жены своего сына. А я… Не мне это было подарено, словом.

А отдариться, всё же, пришлось: бдительный Гостемил Искрыч и Иван, смекнувший, что я в местном укладе не сильна, в один голос о том твердили, таков, мол, обычай.

Я чуть голову не сломала, всё придумать пыталась, что ей подарить могу такого, чтобы в грязь лицом не ударить, не опозорить ни Премудрое урочище, ни Илью. И с советчиков моих в этом деле толку не было: мой недобровольный заместитель знать не знал, чем хозяйки Урочищ живут, а домовому в голову ничего не шло. Оба на том сошлись, что требований-то на самом деле не много, нет: главное, чтобы подарок из-под моей руки вышел, и чтобы соразмерен был полученному.

От этих утешений я и вовсе чуть не взвыла: ну что я могу такого руками сделать, чтобы по ценности вышивке Искусниц соответствовало?!

Потом разозлилась, потом успокоилась, потом плюнула на всё и решила, что отдарюсь зельем: моими руками сварено? Моими! Ценное? Еще какое: разрыв-цветок все ж таки мне достался, не мытьем, так катаньем, не на поклон — так с бою!

Иван, которому зелье выпало нести и вручать, косился на меня то ли с уважением, то ли с осуждением: мол, уж больно богатый подарок вышел. Я только фыркнула на него тогда да понукнула нести живее.

Нечего. Разрыв-цветок вот он, в горшке на окошке дремлет, встанет нужда — сам себе сварит.

Осознав, что снова уплыла мыслями туда, откуда так стремилась выбраться, я покачнулась. А потом аккуратно повесила в шкаф очередную блузку, прошла в ванную и решительно сняла с полотенцесушителя рубаху из небеленого льна в сложной вязи вышитых узоров по горловине, рукавам и подолу.

Нет уж.

Расстаться с этим — выше моих сил.

Я шла по улице и с трудом удерживалась от того, чтобы поежиться.

Знакомый с детства город не изменился, нет. Скорее, изменил свое отношение ко мне. Раньше он меня словно не замечал, а теперь вот увидел. Всматривался.

Внимание его ощущалось подозрительным прищуром, хмурым и недоверчивым. Давило на плечи. И я очень быстро поймала себя на том, что от этого внимания, недоброго, неласкового внимания ссутулилась.

А поймав — выпрямилась.

Мало ли, кому я не нравлюсь. Это еще не повод, чтобы гнуться.

А что дышится мне в родном мире тяжело — так это от выхлопных газов. Вон, дорога рядом, машины в четыре полосы, а я отвыкла.

А Лялька нашлась без труда, хоть это и странно. “Странно” — потому что она вовсе не дома у себя оказалась. Но стоило мне подумать о ней, представить ее, как свою цель, и от меня словно к ней словно струна протянулась. И пусть вела она не в знакомый адрес, но я пошла по ней, и вышла безошибочно. К обшарпанному подъезду, к замызганной дермантиновой двери, и к Ляльке за ней.

Высокая, смуглая и темноглазая, черные волосы свернуты в узел, в вырезе вырвиглазно-бордового халата — природные богатства. За ее спиной мелькнуло что-то субтильно-мужского силуэта, и тут же сгинуло в недрах квартиры.

Угольно-черная Лялькина бровь поползла вверх:

— Явилась?

Я вздохнула:

— Ага. А ты как, всё прячешься?

Теперь вздохнула и агакнула уже Лялька.

Сидя за столом в прокуренной, умеренно опрятной кухне съемной квартиры, мы с Лялькой взахлеб общались.