Чада, домочадцы и исчадия

— И вот она мне и говорит! “Не буду я тебе помогать в твой мир вернуться, и другим не дам! Не хочу, чтобы мой сын навсегда псом остался!”. Не, ну ты представляешь, а? — разгоняя жестикуляцией табачный дым, я вываливала на голову подруги подробности своих злоключений.

— Да убиться веником, ну, — сердито пыхала Лялька, зажав в пальцах мундштук. — Не, ну жалко мужика, конечно, но он сам вляпался, тебе-то чего из-за его дури пропадать?!

За ее спиной, в общей комнате, снова мелькнула чья-то фигура, но Лялька, не обращая внимания ни на нее, ни на то, как от ее слов виновато вильнул мой взгляд, сердито пыхтела дальше:

— Каждый сам кузнец своей оградки, что сковал — на то пусть и любуется. Мать, конечно, имеет полное право за своего ребенка вступиться, но требовать чего-то от других — не-е-е, шалишь! Ну а ты-то, ты-то ей чего, а?

— Ну а чего — утерлась, сказала “спасибо”, и свалила. Что я ей-сделаю-то, на ее земле, в ее доме… Ну и знаешь, мне бы человека оставить сидеть собакой на цепи совести бы не хватило…

— Дура! — Приговорила Лялька. — И сердце доброе. Через то всю жизнь и страдаешь!

— Да где, где я всю жизнь страдаю?! — я попыталась было возмутиться, но, заметив, как, опасно полыхнули у подруги глаза, сочла за благо сменить тему. — А как вышло-то, что меня тут с собаками… то есть, с участковым искали? Сережка сам мое отсутствие так быстро не заметил бы, ты полицию не любишь, но кто-то же заявление написал? Неужто ты переступила через нелюбовь и заявила?

— А я бы переступила, — сосредоточенно разглядывая мундштук и тлеющую в нем сигарету, хмуро сказала она. — Зря ты обо мне так думаешь. Когда лучшая и, считай, единственная подруга без вести пропала, чего б и не переступить. И заявление мое они бы приняли, и искали бы, как миленькие…

Она выразительно затянулась. Мундштук блеснул на черной полировкой и янтарной инкрустацией, и, разглядывая его — очень эффектный, старый, доставшийся Ляльке по наследству от какой-то из бесчисленных ее бабок, Лялька из-за него когда-то и курить-то начала, как я подозреваю — она выдала:

— Только я знала, что не найдут. Ты когда пропала — дома никого, телефон вне доступа — я карты раскинула. Они мне и показали странное: мол, жива и цела, и все в порядке, но… Далеко. Так далеко, что пути назад и нет. А как это — “нет”? Ну, как-так — “нет”?! Я на семь восьмых цыганка, кроме той прабабки, на которую вся родня кивает, я лучше всех знаю: где есть путь туда, там найдется и путь обратно.

Она сердито затушила окурок в блюдце, а я, сосредоточенно хомяча насквозь химическое затяжное печенье из пачки, старательно не смотрела на нее.

На Лялькину любовь раскинуть картишки и общую страсть прихвастнуть цыганским наследием я всегда смотрела снисходительно, как смотрят на безобидную блажь дорогого человека. А иной раз и высмеивала — когда Лялька начинала слишком уж настойчиво сватать мне свои ритуалы.

Сейчас я на ее месте уже раз сто повторила бы “А я же говорила!”. Лялька была великодушнее — она промолчала.

Хрустнула пробка, и мандариново-оранжевый домашний ликер полился по сомнительной чистоты рюмкам (домовой Премудрых удавился бы на собственной бороде, а не допустил бы таких в доме… Эх, как он там теперь, мой Гостемил Искрыч, как-то у него с Иваном еще отношения сложатся?..)

Я покусала губы, и нетвердо уточнила:

— Ляль, а ты мне что… веришь? Вот так вот, без доказательств, просто веришь, и всё?

Лялька покачала бутылкой, квадратной, толстостенной, в так ей покачала головой:

— А у тебя что, и доказательства есть?

В той комнате, где периодически мелькала невнятная тень, кажется, перестали дышать.

Я замялась.

— Ну… понимаешь… они как бы есть, но…

Лялька решительно кивнула:

— Значит, верю без них.

Лихо хлопнула рюмашку, дождалась, пока я выпью свою, и подвела под разговором черту:

— У меня и своих хватает.

— Ну, Ленка, ну, расскажи, расскажи еще что-нибудь поподробнее, как оно там? Эх, если бы я была на твоем месте!..

Я представила — и тихо содрогнулась.

Лялька бы еще на эпизоде с наездом богатырей в Урочище устроила бы такое, что они лет на двести зареклись с Премудрыми воевать. Да и от Прекрасной, с ее взглядами сверху вниз, враз бы понеслись клочки по закоулочкам…

Монументальную бутылку мы уговорили почти до дна, и нас обеих подразвезло. Не то чтобы прям-прям, скорее, до состояния “глазки заблестели”. У меня в голове слегка шумело, а алкоголь во рту перестал распадаться на ядреные составляющие, и слился в единую гамму, вкусную, хоть и приторно-сладкую.

— Ой, Ленка, как я тебе завидую, как я тебе завидую, ты бы знала!

— Ляль, ну, ты что… У них там нет менструальных чаш, Ляль! Ты представляешь? Нет, ну ты представляешь? Ни прокладок, ни тампонов, Ляль! И вообще… я вот вернулась, и что мне делать, а, Ляль? Ладно, что с работы уволят — я бы себя за такое свинское исчезновение тоже уволила, что уж теперь! Но они же наверняка по статье! Вот приду я забирать трудовую книжку, а они такое в ней напишут, такое! У-у-у…

Представив, что мне напишут в трудовую, как только убедятся, что на мне ни следа комы либо амнезии, я даже всхлипнула.