Чагин

Я почувствовал, что краснею. Да, коляска… Неуверенный жест в сторону окна. Закончился единый проездной, пришлось пересесть на этот вид транспорта. Немного медленно, но зато экологично.

Мы заказали грибной жюльен, который, как мне казалось, наиболее соответствовал коляске. И по бокалу вина.

Я сообщил Данилову, что разбираю архив Чагина. Рассказал о Шлимановском кружке. Алексей Георгиевич, оказывается, о нем многое знал.

— Эти собрания посвящались, скажем так, не только Шлиману. Просто Вельский жил в шлимановском доме, и лучшего названия для кружка было не придумать. — Данилов отпил кофе. — Так им казалось. Печальная история.

— Чагин описывает обсуждение дневников Шлимана. В частности, правку текста на площади Святого Петра.

— Да, впечатляющий сюжет. Я называю его «Явление Анджело Маи». А еще Шлиман любил подписываться, — наш собеседник изобразил завитушку, — как директор Императорского банка.

— А он им не был? — спросила Ника.

— Не был. — Профессор вздохнул. — Не было и такого банка.

Ника засмеялась:

— Получается, что он всё время выдумывал?

— Скажем аккуратнее… Шлиман не любил рассказывать одно и то же одинаково.

Мы съели свой жюльен и заказали кофе. Да, еще мороженое с ананасом. Профессор одобрительно кивнул и в ожидании счета вспомнил, как Шлиман описывает свою помощь при тушении пожара в Сан-Франциско. На котором, между прочим, не был.

— Вельский зачитывал какую-то работу, — вспомнил я, — где говорилось, что Шлиман был патологически лжив.

Палец Данилова медленно скользил по ручке чашки.

— Я бы избегал жестких формулировок. Скорее, он не был патологически правдив.

Когда профессор ушел, принесли десерт. Ника оказалась большой любительницей мороженого. Несколько мгновений она держала ложечку во рту, а потом медленно ее вынимала. Проводила языком по губам, слизывая белые капли. Кусочки ананаса удачно перекликались с ее пшеничными волосами. Я подумал, что Чагин, с его ученической манерой писать, непременно дал бы ее портрет.

В Дневнике есть несколько описаний Веры. В некотором смысле это каталог примет: форма носа (чуть вздернутый), губ (тонкие), родинка на щеке. Это — Вера серьезна. Углы губ приподняты, морщинка на носу: Вера улыбается. Закрытые глаза, волосы рассыпаны по подушке: Вера спит. Справедливости ради замечу, что портретов (в отличие от пейзажей) у Чагина не так уж много. С лицами у Исидора была проблема.

При очередном посещении Спицына выяснилось, что Чагин не запоминал лиц. Точнее, запоминал, но в каком-то одном, статичном виде. Малейшее изменение выражения превращало для него знакомое лицо в незнакомое. Спицын был потрясен: человек с феноменальной памятью с трудом узнавал лица!

* * *

Я, помнится, уже говорил, что среда была днем Шлимановского кружка, а по четвергам Чагин ходил обычно к Спицыну. Оба вечера начинались в семь часов. Вельский угощал чаем с сушками, а Спицын кормил жареной картошкой. Всегдашние сушки казались Исидору делом естественным (а что еще подашь к чаю?), неизменное же появление картошки его несколько удивляло.

Однажды профессор признался, что картошка была единственным, что он умел готовить. Питая слабость к обобщениям, Спицын добавил, что лучше быть хорошим специалистом по ручке амфоры, чем плохим — в области античной культуры в целом. Чагину подумалось, что еще лучше быть хорошим специалистом в области античной культуры в целом, но он благоразумно промолчал.

Спицынскому меню, возможно, не хватало разнообразия, зато картошка, ввиду постоянного приготовления, получалась первоклассной. Ее запах Чагин слышал уже на лестничной площадке.

Хозяин встречал его в темно-красном фартуке, гармонировавшем с такого же цвета шторами. Позднее Исидор заметил, что кухонный стол Спицына покрывает скатерть из той же (пра)материи. Как выяснилось из случайного замечания профессора, темно-красную стихию в квартиру внесла его покойная мать. Обнаружив избыток материала для штор, она села за «Зингер» и создала ряд больших и малых вещей — включая салфетки под вазами для цветов.

Исидор долго не признавался Спицыну, что этот цвет омрачал ему их совместные среды. Даже себе не признавался, и лишь беседы со Спицыным вывели это обстоятельство из глубин чагинского подсознания. Отталкивающим Исидору казался не только цвет, но и звуки, сопровождавшие его в голове мнемониста, — это были сплошные диссонансы. Издавали их несколько ржавых дверных петель, двуручная пила, которую гнули в разные стороны, и самый обычный, представьте себе, гвоздь, скользящий по такому же обычному стеклу.

Мать Спицына, вызвавшая к жизни эту турбулентность, представлялась Чагину неким железным дровосеком, скрипящим и визжащим при каждом шаге. От полного Исидорова неприятия ее спасала лишь картошка, которую она научила своего сына жарить с таким блеском. Связь с жареной картошкой облекала женщину в неяркие темно-коричневые тона, не вызывавшие протеста. Сама же картошка соединялась с цветом охры — с тем особым его оттенком, каким на географических картах обозначаются горы средней высоты.