Чагин

Особую сложность для Чагина представляли стертые метафоры. Выражение закрыть вопрос в его сознании материализовалось в виде знака вопроса, укладываемого, как в гроб, в полированный черный ящик.

Но настоящим бедствием были для Исидора стихи. В книге Спицына они располагаются по степени сложности освоения их Чагиным.

Начиналось с относительно безобидных строк: Выткался на озере алый свет зари. Впрочем, некоторое напряжение возникало уже в следующей строке: На бору со звонами плачут глухари. В определенном смысле можно было представить и то, как В степи грустят стога. Но О, Русь моя! Жена моя! вызывало у Исидора отклик почти интимный. Дыша духами и туманами также не мучило сознания Чагина: при этих строках незнакомка прикладывалась к чему-то вроде кислородной подушки. В то же время, слыша Уж небо осенью дышало, Исидор неизменно видел апокалиптическую картину хрипло дышащих небес. Но это были еще цветочки.

Проблемными оказались строки Я повсеградно оэкранен! Я повсесердно утвержден! Сознание Чагина рисовало жеманного господина с телевизором вместо живота, заключенного, в свою очередь, в тысячи огромных сердец. Сердечная тема на этом не кончалась:

На мне ж с ума сошла анатомия.
Сплошное сердце — гудит повсеместно.

Вообще говоря, анатомия в отобранных Спицыным текстах была представлена в самых разных видах: У меня в душе ни единого седого волоса. Или: Улица корчится безъязыкая.

Вывод профессора был неутешительным: буквальное восприятие закрывало для Чагина поэзию как таковую. Не только поэзию — любое абстрактное высказывание его сознание стремилось снабдить образом. Это касалось и терминологии. Например, грамматический термин обращение представлялся Исидору в виде средневекового герольда, зачитывающего свиток. А, допустим, понятие материя сопровождалось туго скрученным рулоном английского твида.

При этом Спицын ни на минуту не сомневался в том, что философские категории Чагин понимал в полном объеме. Изобразительный ряд именно что сопровождал их, но не вытеснял. Исидору нужно было лишь сосредоточиться и вывести эти категории на уровень сознания.

Сложнее было с тем, что оставалось в подсознании. Там образ нередко замещал собой действительность. Так, Чагин порой просыпал по утрам, потому что после звонка будильника переключался на род сна, очень похожего на реальность. В этом сне он вставал, умывался, завтракал и шел, например, на встречу. Дальше происходила сама встреча, которую подсознание Чагина реконструировало довольно точно. Приходил в себя Исидор лишь тогда, когда сон его переставал соответствовать реальности и собеседник, выйдя, скажем, в соседнюю комнату, возвращался в другом обличье.

Неразличение фантазии и действительности случалось у Чагина не только во сне. Крепко задумавшись, он, бывало, уходил в другую реальность, которая, выражаясь словами учебника философии, не была дана в ощущениях. Являвшееся Чагину в воображении оказывалось ярче и убедительнее реальности существующей. Что греха таить — в эти путешествия Исидор отправлялся с большой охотой. Не то ли происходило с Шлиманом, когда он записывал свои фантазии в дневнике?

* * *

Мало-помалу Дневник Чагина сосредоточивается почти исключительно на Вере. Мы узнаём, что Вера сказала, как повернулась, как прошла, где была, что делали ее родители. С родителями связан особый сюжет.

Художник Мельников заканчивал серию «В жизни всегда есть место подвигу». В его мастерской уже висели портреты пожарного, пограничника, космонавта, полярника, милиционера и медсестры. Как ни странно, в этом ряду не было ни одного сотрудника философского факультета. Мельников предложил Исидору совместными усилиями восполнить этот пробел. Усилия Исидора состояли в позировании.

Дело оказалось не таким простым: Мельников работал не торопясь. Прежде чем нанести очередной мазок, он успевал несколько раз пересечь мастерскую, а порой и рассказать анекдот. Не исключался также кофе с сигаретой. При этом модели двигаться запрещалось, поскольку малейшая перемена позы сбивала прицел трепетной мельниковской кисти. Не позволялось также смотреть на портрет до полного его окончания.

— Предвижу вопрос: долго ли еще сидеть? — сказал Мельников на четвертом сеансе. — Обычно ответы у меня готовы до вопросов. Как у Никиты Сергеевича: вопросы газеты «Правда» на ответы Хрущева. Последнее, как говорится, entre nous.

Диссидентским движением Мельников потушил в пепельнице сигарету и коснулся кистью полотна.

— Обычно ответы готовы. Обычно, говорю я. Но не в этот раз… Не шевелиться! Когда портрет получается не поверхностным, когда начинаешь проникать в глубину, время как будто исчезает. Вот сейчас такой случай.