Чагинск

Кажется, он опять успел. Механошин, видимо, оставил бутылку. Механошин оставил, Рома освоил. Принял и хочет творить добро.

— Хоть одно добро, хоть один раз. Я понял это недавно, странным образом… Сам не знаю, проснулся абсолютно в этом уверенный…

В комнате оказалась Снаткина; я не заметил, как она вошла, раз — и возле двери. Они все входят, когда им вздумается, а я хочу, чтобы меня оставили в покое… раз — и уселась на табуретку.

— Я вот не пойму, ты почему такой? — спросил Роман. — Ты же вроде не старый человек, тебе и тридцатника нет. А ведешь себя как сорокалетний мудоид…

— Механошины в городе никогда и не жили, — сказала Снаткина. — Они с Сопуток, а там одни химики, там асфальтовый завод был. И сами Механошины химики, их после войны пригнали, а где они в войну работали, не знает никто. Может, они полицаи…

— …Неужели ты родился лабазником, Витя?

— …Первую жену он заморозил. Она ночью из Кирова приехала, в феврале, дошла до дому, а он не открыл, пьяным валялся. Он говорил, что пьяным спал, а может, и не спал, может, в окно смотрел.

Это все очень тяжело. Когда они все вместе и по очереди.

— А жена его Раиса вокруг дома два часа ходила — и в окна стучала, и в дверь, а потом устала, пошла в сарай отдохнуть, да так и замерзла. Утром нашли ее, а она волосами примерзла, пришлось ломом отковыривать…

— …Ты же по-другому должен жить, разве не понятно?

Это стало невыносимо, и я согласился сходить к Кристине. Роман убежал в свою комнату одеваться, я заправлял койку. Снаткина продолжала рассказывать.

— …Трактор угнал и в болоте утопил. И все ему ничего. А потому, что он с Шаховым вместе рыбу глушил. А потом он Шахова и выставил, написал на него заявление, что Шахов сам браконьер и два стога сена украл. Шахова из партии выгнали…

Я натянул резиновые сапоги и потихоньку покинул комнату. Закрыл дверь и приложил ухо к косяку.

— …Вторую жену убил. Он ее и взял для огорода и чтобы готовила. А она не умела ни в огороде, ни у плиты, так он от этого сердился. Как-то раз он баранину купил и велел жене пожарить, а та не знала как и все мясо пережгла, он ее толкнул, а она с лестницы упала и головой о ступени ударилась…

Я почувствовал, что косяк теплый, словно Механошин нагрел его своим жадным ухом; это было отвратительно, я подумал, что теперь долго буду чувствовать тепло уха Механошина, и от этого мне станет казаться, что Механошин мне что-то шепчет.

Отправились к Кристине.

Роман молчал. Наверное, придумывал, что скажет. Ну пусть. Я ничего придумывать не собирался.

Сорок лет Октября разбухла от воды, ручьев больше не текло, но песок впитал столько дождя, что, казалось, превратился в тесто; с каждым шагом мы проваливались по щиколотку, а Роман ступил в лужу и неожиданно провалился по колено, а дернувшись, оставил в жиже сапог. Роман сделал еще парочку шагов, потом вернулся выручать сапог из трясины. Я шагал дальше. Мимо старого пустого дома, в котором когда-то жил слепой Пархачев, мимо колонки, ушедшей в землю почти полностью, мимо бетонного блока, который был всегда, но назначения которого не помнил никто. Роман надоел. Быстро — в последнее время люди надоедают удивительно быстро, раньше я был терпимее. Терпеливее, во всяком случае. Даже хорошие люди…

Я оглянулся.

Роман отстал. Он стоял возле провалившейся колонки и вымывал грязь из сапога.

Жизнь есть перечень утрат, сказал Светлов. Вероятно, сейчас я утрачиваю друзей. Возможность самой дружбы.

Роман прыгал на одной ноге, стараясь натянуть сапог на другую. Я помахал ему и пошел дальше.

Мимо бетонного столба, в который однажды ударила молния. Мимо дома старухи, любившей животных, мимо дома, в котором жил пучеглазый пацан — однажды мы зачем-то отобрали у него сандалии и закинули в бочаг в конце улицы, а потом смеялись, глядя, как он бесится на берегу.

Роман догнал.

— Смотри!

Он протянул мне старые советские двадцать копеек.

— Зачерпнул сапогом, представляешь? Стал промывать, а она там.

Забавно, двадцать копеек как новые, словно вчера потерялись.

— Как новенькие… Семьдесят восьмой год.

Роман подкинул монету, поймал.

— Раньше мы по таким гадали, — сказал я. — Если кто-то находил монету, то мы его дразнили, говорили, что какая монета, ему столько и жить осталось — три года, пять, пятнадцать.

— Ерунда, — сказал Роман.

— Конечно, ерунда. В детстве веришь в ерунду. Что колодец всегда надо обходить справа, что в черную собаку надо обязательно плюнуть, а если идешь на болото, то лучше взять конфету и спрятать ее под первую кочку, тогда не утонешь. Простейшие механизмы защиты. А в монеты я и в детстве не верил…

Я взял с ладони Романа двадцать копеек, повертел.

— Правда, однажды… С нами парень гулял, он из Череповца приезжал на лето. Так вот, он нашел копейку на пляже. Мы купались, потом валялись на пляже, а этот пацан, Васька, в песке нашел копейку. Вроде обычная, но года выпуска на ней не было… А на следующий год он не приехал. Вроде как взял и умер на ровном месте, так его тетка сказала. Тогда мы стали верить.

Я вернул монету.

— Здесь есть год, можешь не волноваться.

Роман держал монету осторожно, двумя пальцами.