Чайковский

Они были разные — Чайковский и Апухтин. «Начиная с внешности, Апухтин ничем не походил на своего друга. Он был тщедушен, очень слаб физически и невзрачен, — характеризует его брат композитора Модест. — В контраст с Чайковским, сочувственно смотревшим на всех и каждого, он из окружающих к большинству относился с презрительным равнодушием, ко многим с отвращением и только к очень немногим с симпатией и любовью. Сообразно с этим он вызывал такое же отношение к себе: его мало любили, многие ненавидели и только редкие питали дружбу или сочувствие.

У обоих друзей, правда, была общая способность чаровать людей, но в то время как Чайковский достигал этого бессознательно, силою своей любвеобильности, врожденным умением входить в положение всякого, у Апухтина это происходило, скорее всего, сознательно; он чаровал только тех, кого хотел чаровать, умея в то же время быть прямо жестоким и дерзким с теми, кто ему был неприятен или не нужен». При всем различии двух друзей их объединяло общее ощущение одиночества. Скепсис ко всему окружающему невольно сделал Алексея Апухтина одиноким. Одиноким, несмотря на все жизнелюбие, был и молодой Чайковский. Было у них также и единое восприятие действительности, в которой оба критически и едко относились к пошлости и лицемерию. Было и общее в преклонении перед искусством, музыкой, литературой и поэзией.

Дружба с Чайковским придавала Апухтину уверенность в себе. Среди стихотворений, написанных перец самым выпуском из училища, были такие дерзкие и свободолюбивые строки, которые волновали ум, заставляли учащенно биться сердце:

«Пусть тебя, Русь, одолели невзгоды,
Пусть ты унынья страна —
Нет, я не верю, что песня свободы
Этим полям не дана!»

Разве мог будущий композитор остаться равнодушным к вдохновенной силе стихотворных строк:

«Братья, будьте же готовы,
Не смущайтесь, близок час:
Жребий кончится суровый…
С ваших плеч спадут оковы,
Перегнившие на вас!»

Друзья хорошо понимали смысл этих слов. В них угадывались отголоски свободолюбивой поэзии Пушкина, лермонтовские гнев и ненависть к самодержавию. Не случайно эти строки были опубликованы с сокращением: две последние царская цензура не пропустила.

Всем казалось, что их товарищу в скором времени суждено стяжать славу русского поэта. Так думал и сам Апухтин, свысока посматривавший на окружающих.

Чайковский ценил творчество друга и гордился дружбой с ним. В свою очередь Апухтин не мог не признать первенства своего близкого товарища во всем, что касалось музыки. Ежедневно они обсуждали события многообразной жизни, текущей за стенами училища, пытались строить планы на будущее. Здесь опять невольно ощущалось различие их положения и видов на будущее. Апухтин был в полном смысле слова баловнем судьбы: его дарование было замечено Тургеневым и Фетом, все в училище, вплоть до требовательного начальства, величали его не иначе как «будущий Пушкин», и путь его в большую литературу считался заранее предопределенным. Будущее же студента правоведения Чайковского ни в ком не вызывало интереса, и вряд ли кто мог предугадать в скромном юноше гениального музыканта.

Не внес ясность в трудные размышления о будущем Пети Чайковского и его учитель музыки, пианист и педагог Рудольф Васильевич Кюндингер, которого пригласил Илья Петрович для приватных занятий с сыном. На вопрос отца, стоит ли его ученику посвятить себя окончательно музыкальной карьере, тот ответил отрицательно, «во-первых, потому, что не видел в Петре Ильиче гениальности, которая обнаружилась впоследствии, а во-вторых, потому, что испытал на себе, как было тяжело в то время положение музыканта в России». Объясняя свое мнение через много лет, Кюндингер говорил: «На нас смотрели в обществе свысока, не удостаивая равенства отношений, к тому же серьезной оценки и понимания (музыкального исполнительства. — Л. С.) не было никакого». Вероятно, это обстоятельство решающим образом повлияло на ответ, который он дал Илье Петровичу, серьезно озабоченному судьбой сына, явно побоявшись направить своего воспитанника по тернистому пути искусства. И это можно понять: ведь слово «композитор» в те годы вольно или невольно еще ассоциировалось со словом «сочинитель», которое произносилось тогда в России весьма пренебрежительно.