Чайковский. Гений и страдание

«Здесь такая полнота счастья, что становится страшно. При созерцании здешних мест не могу удержаться от слез. Это предел мечты, предел моих желаний», – писал он своим близким. Но он едва успевал насладиться этим чудесным местом, как нужно было его освобождать, так как это была чужая собственность. Петру Ильичу особенно нравилось отдыхать в «Сиамаках», в трех верстах от «Браилова». Здесь был очень чистый и, как ему казалось, ароматный воздух, много простора, уютный дом, большой парк с клумбами цветов, пруды с прозрачной водой, много грибов, которые он любил собирать. Он знал грибные места, но никому их не показывал. Любил утренние прогулки, когда воздух был чист и наполнен ароматом сада. Любил слушать пение птиц. «Хандра у меня исчезла от одной обстановки в “Сиамаках”, – писал он Надежде Филаретовне. – Легко и бодро себя чувствую. До чего здесь хорошо: тишина, чистый воздух, уют. Всего много, и желать больше нечего. Собираю грибы, хожу в купальню, я хорошо плаваю. Я свою жизнь здесь сравниваю со сновидением. В душе у меня тихая радость. Это Вам я обязан этими счастливыми минутами».

Петр Ильич любил деревенский простор, любил природу и жил в гармонии с нею, любил наслаждаться ее запахами, слушать ее звуки, изучать ее еще нераскрытые тайны. При созерцании природы, как он говорил своим друзьям, ему казалось, что какая-то «высшая неосязаемая сила» воздействует на его мысли и чувства, заставляет забыть жизненные невзгоды и несовершенства человеческих законов. Любил наблюдать заход солнца: «Он до того божественно хорош, что мне хочется плакать, – писал он в Дневнике. Природу он любил в любое время года, но особенно весну с лучезарными днями, пением птиц, благоуханием цветов и трав. Он любил бродить один «среди степного приволья» и погружаться в мечтания, и сердце его наполнялось счастьем и безмятежностью, а в голове начинали звучать музыкальные ритмы, то нежные и чарующие, то печальные, то бравурные, как марши.

Красоту природы он воспринимал всей своей чувствительной душой, а она дарила ему всё, что имела, – и солнце, и воздух, и зеленые рощи, и раздолье полей. Его стремление к природе никогда не исчезало, но с годами только усиливалось: «Чем ближе к старости, тем больше я хочу быть ближе к природе», – говорил он друзьям. У него были свои особенно любимые им цветы: ландыши, жасмин, сирень, розы, резеда, ночные фиалки, с их неповторимым ароматом. Походы в лес за грибами было его страстью. Особенно он любил белые грибы с упругими шляпками и характерным неповторимым запахом. От них веяло лесной свежестью. В семье его сестры, у которой он жил, грибы были на столе и летом (свежие), и зимой (соленые и маринованные). Петр Ильич любил собирать клюкву. Он осторожно срывал ее ярко-красные гроздья и складывал в лукошко, а вернувшись домой, вместе со своим слугой Алексеем заготавливал ее впрок.

Петр Ильич не любил шумную городскую жизнь: «Дела задерживают меня то в Петербурге, то в Москве, а душа стремится в Каменку, где все дышит спокойствием и теплотой, вся поэзия жизни в деревенской тишине и одиночестве». В Каменке прошла большая часть его сознательной жизни.

Периодически Петр Ильич отдыхал еще в одном имении Надежды Филаретовны – в Плещеево, где было много зеленых насаждений, цветов, садовых деревьев. Жил на полном обеспечении хозяйки, которая держала там пять коров и Петру Ильичу писала, что у нее всегда «свежее сливочное масло и сливки». Иногда ему приходилось по нескольку недель проводить в московском доме Надежды Филаретовны на Рождественском бульваре. Там было 52 комнаты. Чтобы их осмотреть, требовалось несколько часов. Сама она на это время со своими близкими уезжала за границу. Прислуге оставляла записку: «Музыкального сочинителя впустить, проводить по дому, показать комнаты, рояль и орган, подготовить три комнаты во флигеле. Исполнять все его желания, еду подавать по просьбе. Без вызова не входить». Дворецкий Иван Васильев убирал комнаты, подавал еду, водил Петра Ильича в баню. Здесь никто его не беспокоил, так как не знали его местопребывания. В саду цвели розы, росла резеда. Все располагало к полноценному отдыху, он интенсивно работал, в основном после завтрака. Много читал или, как он выражался, «проглатывал» книги, журналы и газеты.

Но даже в «божественной обстановке» в Браилово и Сиамаках по временам ощущал «неопределенное беспокойство»: «Когда смотрю на мирные картины, на ивы, на ласточек, что-то мне говорит о том, что прочной радости нет. Грустно, грустно, смертельно грустно». Спокойнее он чувствовал себя утром, «а вечером нападает тоска на меня, и я готов кричать от ужаса перед жизнью». И в то же время он боялся смерти, одно это слово «вызывало страх и отвращение». Часто писал друзьям о своих страхах, повторяя: «Боюсь, что утром проснусь идиотом, без памяти», тяжело на душе, а от чего, не знаю».