Она поворочалась и затихла. “Значит, утром”. Чаковцев посидел на корточках над мертвым Чаки, осмысливая положение. Одно было ясно: карты снова смешались.
Он обшарил остальные карманы, выудил телефон и бумажник, вместе с ключами сложил всё на большом ящике, который был тут вместо стола. Оставалось главное. Чаковцев схватил Чаки за подмышки и, ухнув, поволок, дивясь тяжести. Несколькими часами ранее живой Чаки точно так же тащил его, полумертвого; кое-что изменилось с тех пор.
Лестница далась Чаковцеву тяжело. Он усадил Чаки перед входом в бункер, сам сел по другую сторону от проёма – в той же неудобной позе. Дождь по-прежнему моросил. Чаковцев попытался представить человека, который прилетит утром. Если прилетит – в такую погоду. Он явно будет разочарован, тот человек: один Чаковцев вместо двух, и никаких бумаг. “Как некрасиво, Гена, девушек обманывать – сам сказал, всё будет хорошо, а на деле-то – всё плохо”.
Блоха забормотала во сне – быстро-быстро, обиженно. Чаковцев замер, прислушался; нет, не разобрать. Он посидел немного, любуясь её безмятежностью, потом закрыл глаза и стал дышать так же, как она, ровно и глубоко – просто моментальная прихоть, быстрая фантазия – что если, подумал он, настроиться на её дыхание, войти с ним в резонанс, вот так – вдох, выдох – быть может, тогда и сновидение её, что облачком висит над сонной головой, сделается доступным, достижимым, прикасаемым… общим. Боб, в красной концертной рубахе с черными цветами, помахал ему издалека. Кажется, он должен сердиться на Боба за что-то, но во сне, а он понимал, что это сон, Чаковцев любил его.
“За что ты убил Чаки?” – спросила Блоха, и в голосе её звучало любопытство, не осуждение. Даже во сне он не умел признаться. “Я люблю тебя, девочка”, – сказал он другое, тоже запретное, и проснулся. Она смотрела на него пристально, напряженно, и Чаковцев успел заметить её взгляд – за секунду до того, как Блоха поняла, что он уже не спит.
– Что это? – спросила Блоха, показывая на его волосы.
Чаковцев вздрогнул, приходя в себя, и ощупал голову.
– Паутина, должно быть. Черт.
– Который сейчас час?
– Ночь.
– Мне снился Боб.
Чаковцев отвернулся, потом сказал:
– Пока ты спала, я тут всё излазил.
– Нашел что-то?
Он покачал головой.
– Что ты искал?
– Портфель с бумагами.
Блоха зевнула и потянулась, снова закрыла глаза, потом сказала сонно:
– Там, в ящике, посмотри.
Он поднял крышку: в пятом, что ли, классе был у него такой же, коричневый.
Чаковцев щелкнул замком, заглянул. “Эге”.
Блоха пробормотала из дрёмы:
– Ты рад?
Он не знал. Простые эмоции – для счастливцев. Чаковцев, замирая сердцем, погладил её руку, прочертил путь плюща. Волоски поднялись под его пальцем.
– Тебе нужно ехать, – сказал он хрипло, – там, за оградой, джип. Ты ведь умеешь водить?
– А ты? – спросила Блоха.
– Что я?
– Ты ведь со мной?
Как бы он хотел.
– Я должен остаться.
– Почему?
“Потому что мы в ответе за тех, кого убиваем”, – подумал он.
– Я не знаю, что происходит, – сказала Блоха, – но я чувствую…
– Что? – спросил он быстро.
– Я чувствую, что моя жизнь изменится… утром. И я точно знаю, что хочу тебе помочь.
“Мне позарез нужен друг”, – сказал Лев в его голове.
Чаковцев закрыл лицо руками, сделал усилие. “Нет, только не она”.
– Нельзя.
– Почему?
Она снова глядела на него тем самым взглядом – наивным и опытным одновременно. “Ифрит и гуль. Два джинна в одном тесном кувшине”.
– Потому, – сказал он, начиная сердиться, – что ты дитя вдали от дома. Потому, что я старик. Потому, что я убийца. Потому, наконец, что завтра убьют и меня… “Потому, девочка, что я влюблен”.
Блоха приблизилась, заглядывая в глаза, быстро обвила его руками, прошептала на ухо:
– Можешь не продолжать свой список, я поняла.
Затем, снова отстранившись, уже издалека:
– Когда всё закончится, ты ведь найдешь меня?
Чаковцев улыбнулся:
– Конечно. Я напишу для тебя блюз.
– О боже, здорово. О чем он будет?
– Об этой ночи, Саша. О нас. О том, что не повторяется.
Он встал, подобрал с пола ключи.
– Я схожу проверю машину.
Она кивнула:
– Да, хорошо. Я буду готова.
Когда он вернулся, Блоха сидела в обнимку с сумкой. Чаковцев с порога сказал:
– Небо прояснилось. Это хорошо. Ты справишься.
Потом опустил чемодан на пол:
– Вот, нашел на заднем сиденье. Мой.
Блоха кивнула:
– Ты, то есть он, забрал из гостиницы… Господи, как же всё это странно.
– Да.
Он опорожнил бумажник Чаки, протянул Блохе деньги:
– Вот, возьми, тут изрядно, должно хватить – на бензин и прочее.
Она взяла, и Чаковцев вдруг вспомнил Кошку – в то утро, когда всё началось, тысячу лет назад.
– Спасибо.
Когда они вышли и не сговариваясь остановились у выхода, там, где сидел Чаки, Блоха спросила с тревогой:
– Ты ведь его похоронишь?
Чаковцев пожал плечами:
– Так или иначе, я о нем позабочусь.
– Блин, – сказала Блоха, – я помаду забыла.
Она сбежала вниз, зацокала каблуками по бетону. Чаковцев задрал голову – всю жизнь мечтал выучить созвездия, да так и не собрался.
– Всё запомнила?
Она кивнула. Мотор крузера урчал низко и ровно, панель приборов отсвечивала пастелью – в точности как полоска неба на востоке.
– Пора, – выдохнул он.