Чардаш смерти

Женщина повиновалась. Казалось, она вовсе не испытывала ни стыда, ни страха. Она стояла прямо, прижимаясь обеими лопатками к стене, и просто смотрела на него. И просто ждала. Чего ждала эта чужая, вовсе не молодая женщина? О, это не столь уж важно. Он не помнит собственной матери, а остальные женщины после молчаливого бегства Маланьи были, есть и останутся чужими. Сейчас перед ним женщина-враг. Вероятно, искусный, коварный, преисполненный неотвратимой решимости убить, враг.

Дани приблизился. Вожделение его было бурным до постыдства и мучительным до полного и преждевременно изнеможения.

Нет! Дани способен вожделеть одну только женщину. Маланья! Это наверняка она. Сбежав с улицы Вароша, его возлюбленная поселилась в большом городе, выстроенном большевиками посреди русской степи. Зачем? Чем не угодил ей старый добрый Пешт?

– С тех пор как ты ушла, я не знал ни одной женщины. Зачем ты так поступила? Могла бы придумать повод. Ну хоть какой-нибудь. Отговорку. Каприз. Да что угодно! Но ты ушла молча. Это очень жестоко.

– Ты хотел бы потрогать меня? – спросила она.

– Да.

– Трогай. Поторопись. В последнее время налёты бывают каждую ночь.

– Ты чересчур прагматична. Война изменила тебя?

– Да. Ну, же!

Первое объятие женщины показалось ему по-мужски крепким. Дани стал задыхаться. Короткий поцелуй её был холоден. Властные губы женщины выпили всё его тепло. Насыщенная зноем ночь второй половины лета сделалась вдруг холоднее ноябрьской. Дани задрожал.

– Зачем ты делаешь так? – прошептал он. – Маланья, это же я!

– Я покупаю жизнь сына, – ответила она.

Женщина тянула его к кровати. Несколько шагов, долгих, как боевой путь от Будапешта до Воронежа, и он, будто в пьяном угаре, безвольным кулём проваливается в перину. Стальные пружины зазвенели. За тонкой перегородкой заворочался капитан Якоб. Женщина раздевает его. Она знает дело на зубок. «На зубок» – прекраснейшее из русских выражений. Дани стонет в предвкушении.

– Ты сделаешь это? – шепчет он.

– Что?

Её ответ незамедлителен и холоден.

– То что ты делаешь обычно. Если хочешь, чтобы я умолял… Маланья! Я слишком устал. Пусть всё будет, как обычно.

– Поняла.

Дани дрожит. На него обрушивается одеяло. Сатиновая ткань чехла холоднее льда, но вот женщина проскальзывает под неё, и всё разом меняется. Дани становится жарко. Многотонная, твёрдая, как железобетон, глыба придавливает его. Дышать с каждой минутой труднее.

– Отпусти меня!.. – молит он и снова погружается в ледяную ванну отчуждённости и одиночества.

Она здесь, рядом, тело её живо откликается на ласки Дани. Но всё-таки одиночество сильнее.

– Маланья, Маланья, – шепчет он.

– То я, – отзывается пустота. – Теперь я останусь с тобой навсегда.

* * *

Перед наступлением утра Дани попытался поговорить с ней. Расспрашивал о детях, родителях, муже. Она отвечала и твёрдо, и уклончиво: детей четверо – дочь и трое сыновей. Старший сын и муж пропали без вести в ополчении. Родители умерли давно, в царствование Николая Второго. Она их плохо помнит. Она не лгала, но не было в её словах согревающей душу, дружеской доверительности.

– Ты меня ненавидишь? – спросил Дани.

– Нет.

И в этом она не солгала.

– Как же так? Я заманил тебя сюда, использовав твоего сына, как наживку. Я твой враг.

В ответ она лишь склонилась над ним. Пряди длинных волос упали на грудь. Сказочная мечта сбылась.

– Полюби меня, – прошептал Дани. – Но не так, как Юдифь любила Олоферна.

– Надеюсь, что я всё ещё не вдова, – едва слышно проговорила она.

Дани почувствовал, как она прикасается губами к его животу.

– Тебе известна легенда о Юдифи? – спросил Дани. – Выходит, ты образованна?

– Большую часть жизни я лечила людей, – ответила она.

– Большевиков, – поправил Дани.

– У меня не было выбора. Мой народ избрал большевиков. Я служила своему народу.

– А сейчас?

– И сейчас. Я делаю всё, что могу.

– Так?

Он сжал её грудь в ладони, но она оказалась слишком большой, не помещалась. Вся женщина целиком, а не только одна её грудь, не помещалась в его постели. Лишь её тело присутствовало здесь, но не она сама. Она смотрела на него, но видела кого-то другого. Дани не хотелось угадывать кого. Вот женщина отвернулась. Теперь за густыми прядями он не мог рассмотреть её лица. Слабость навалилась внезапно. Казалось, ещё миг, и он сможет овладеть ею. А там уж как получится: разорвать, сожрать, насладиться.

– Я не в силах…

– Немудрено.

– Ты не Маланья.

– Нет! И не Юдифь. Я – Серафима Табунщикова. Запомни моё имя.

– Я хотел бы, чтобы какая-нибудь женщина снова полюбила меня.

– Ты болен. И я, как врач, как хирург, смогла бы помочь тебе только одним способом – отрезав твою голову. Именно там источник твоей болезни.

– Забавный русский юмор в стиле Достоевского. – Дани примирительно улыбнулся. – Но я здоров!

– Хорошо! – она тряхнула головой, закинув серебрящиеся пряди за спину.

Незнакомый, чужой жест. Маланья так не делала. Она брала пряди в горсть, но голова её при этом оставалась неподвижна. Дани протянул руку и сжал её волосы в горсти. Она замерла.