Чаролес

а еще почему Алиса такая бледная (при этом вопросе Алиса залилась краской, а Беньямин чуть не упал в обморок от смущения);

почему тот высокий мальчик держит Лейли на руках;

почему Беньямин до сих пор не обзавелся новыми ботинками (и ради всего святого, если выяснится, что он опять спустил все деньги на ее лекарства, она прямо сейчас ляжет и умрет, и это будет достойная благодарность за жертву, о которой его не просили);

почему ей сразу не сказали, что мордешор болеет;

как давно мордешор болеет;

как давно Беньямин об этом знает;

почему Беньямин утаил от нее эти новости;

неужели он не понимает, что она взрослая женщина;

уж не спутал ли он себя с ней;

помнит ли он вообще, что это она – мать семейства;

говоря о матери семейства – куда он задевал ее костыль;

и ради всего святого, почему этот высокий мальчик продолжает держать Лейли?

Беньямин явно привык к такой манере разговора и не выглядел ничуть встревоженным. Он терпеливо ответил на все вопросы матери, попутно устраивая место для Алисы и Оливера и расчищая кухонный стол. Как только тот опустел, Беньямин застелил его свежей простыней и сделал Оливеру знак наконец положить Лейли.

Алиса была так оглушена этой шумной особой, оказавшейся матерью Беньямина, что не могла от потрясения выговорить ни слова. (По ее собственным воспоминаниям, она даже не поздоровалась – хотя Беньямин утверждает, что поздоровалась, просто тихо). Оливер, который вообще плохо сознавал происходящее, опустил Лейли на стол, мрачно произнес «здравствуйте» и тут же осел на пол.

Только когда ее любопытство было вполне удовлетворено, Мадаржун оставила детей в по-кое – хотя это не значило, будто она замолчала. И дорогой читатель, я не могу ее в этом винить. До болезни Мадаржун была веселой, полной энтузиазма женщиной, но последние два года крайне редко баловали ее интересными событиями. Всю свою жизнь она неустанно трудилась, преданно любила, имела твердое мнение по каждому поводу – и категорически не могла смириться с болезнью, приковавшей ее к постели. Она была готова в любое время дня и ночи, во всех возможных деталях и подробностях объяснить всякому желающему, что никогда бы не легла в кровать по собственной воле. И если Провидение таким странным образом пыталось намекнуть ей, чтобы она отдохнула в лежачем положении, лично она не сделала из этого никаких выводов, потому что существовать умела только в стоячем.

Алиса так и не придумала, что сказать Беньямину или его маме (напомню, что ей было всего тринадцать лет, и она пока не очень-то умела очаровывать взрослых), а потому решила вернуться к работе. Оливер уже давно бросал на нее страдальческие взгляды, и хотя Алиса пыталась подбодрить его улыбкой, это, кажется, только причинило ему больше боли. Так что девочка торопливо присела у кухонного стола и снова потянулась к серой руке мордешора.

Однако не успела она возобновить свой изнурительный труд, как почувствовала, что Беньямин опустился на стул рядом. Теперь они с Оливером сидели с обеих сторон от нее, и от этой безмолвной поддержки на сердце у Алисы стало чуточку легче. Так они и замерли – прижавшись друг к другу и молчаливо надеясь на чудо.

* * *

По мере того как дело близилось к полуночи, Алису все сильнее одолевала усталость. Даже Оливер, твердо намеревавшийся не спать до рассвета, начал клевать носом. Но впереди их ждало еще множество однообразных часов, и мама Беньямина, которая тихо наблюдала за этим захватывающим действом, внезапно озаботилась негостеприимностью сына. Первым делом она велела ему поставить чайник; он безропотно подчинился. Затем она распорядилась принести Алисе подушку, чтобы той было удобнее сидеть; Беньямин сделал и это. Не прошло и минуты, как она попросила подкинуть дров в очаг, и он спокойно направился к поленнице.

Вскоре Мадаржун ощутила себя совершенно в своей стихии и взяла шефство и над вторым мальчиком. Оливера исцелили от скорби, попросив вымыть посуду. Беньямин потянулся было заглянуть Алисе через плечо, но был тут же отослан готовить ужин. («И поменьше соленого, дорогой, а то меня раздует, как воздушный шарик».) Вдобавок им прямо запретили беспокоить Алису – за исключением крайней необходимости. Мама Беньямина словно наматывала ночь на свой тонкий пальчик, разом думая о сотне спасительных мелочей, которые могут отвлечь несчастную душу и сделать тяжелые времена чуть более выносимыми. Эта Ялда уготовила им еще немало тревог и страхов, но зоркий глаз Мадаржун прозревал ее насквозь – и помогал сосредоточиться на настоящем.

Алиса сидела возле Лейли уже два часа, когда заметила первые настоящие перемены. Рука мордешора, еще недавно серебряная до самого плеча, стала теплее, а подушечки пальцев порозовели. Кисти оживали по суставу; только теперь, видя прогресс, Алиса осознала, сколько же времени – и собственной сути – займет у нее восстановление Лейли. Прогноз казался неутешительным.