Час кроткой воды

Старушка оказалась веселой и хлопотливой, точно белка. А еще – ужасно милой и славной. У такой и в самом деле дверь в душу день-деньской нараспашку – заходи, кто хочет, будет гостю и помощь, и совет, и отдых у очага, и чай с заедками. Но даже у благовещего талисмана, и то есть оборотная сторона. Нашлась она и здесь. Разве удержится тайна за открытой дверью? Не сама сбежит, так люди найдут.

Вот она, утечка. Невольная, не ведающая ни о чем. Разве это грех какой – пересказать кому-то слова сына? Он ведь, небось, знает, что можно говорить, а что – нет.

– Скажите, а гадать вы ходите к Видящему или к Читающему? – спросил Тье.

– К Читающему, сынок, – охотно ответила старушка. – В мои годы таких уж сильных перемен в судьбе, чтобы к Видящему идти, ждать поздновато. А к Читающему сходить – в самый раз.

– Вы ходите к одному и тому же Читающему или к разным?

– Да зачем же к разным? Лучше ведь к тому, кто меня уже знает, правда же?

– Правда, – улыбнулся ей Тье. – Я так понимаю, он в своем деле мастер? Не то бы вы к нему и не ходили.

– Мастер и есть, – кивнула бабушка. – Кин Шелковый Пояс прозывается. Может, слыхали?

Есть!

Точное попадание!

– Вроде слыхал, – ответил Тье. – Спасибо вам большое.

– Да за что же спасибо-то? Добро бы я вас хоть чаем напоила, что ли… а может, и правда выпьете чайку-то, господин сыщик? Не отказывайтесь, прошу вас, не обижайте старую женщину.

– Да разве я бы посмел вас обидеть? – вновь улыбнулся Тье. – Действительно, с удовольствием выпью с вами чаю.

Когда бабушка вышла на кухню, Тье повернулся к Хмурому Вечеру – и теперь на его лице не было и следа улыбки.

– Вы понимаете, что совершили служебное нарушение? – жестко спросил он.

Кисляй с несчастным видом кивнул.

– На сей раз работу вы не потеряете, – произнес Тье. – Только должность старшего над слугами. Но еще одно такое нравоучение – и вы вылетите со службы в отставку быстрей, чем успеете отдать прощальный поклон.

– Но почему? – попытался было возразить Хмурый Вечер.

– Потому что до беды господина Дани довело не повышение, а ваш длинный язык, – отрезал Тье. – И рапорт об этом будет подан в управу. Надеюсь, это умерит вашу страсть к нравоучениям.

Хорошо бы. Авось хоть домашние его вздохнут спокойно. Сколько можно, в самом-то деле, пользоваться их добротой и снисхождением! Должен быть и на дураков укорот…

Хорошо, что сменой дня и ночи не жребий ведает, а боги и духи. С него бы сталось суток пять не отпускать солнце с небосвода или на пару недель забыть о луне, оставив ночи на произвол темноты. Жребий – не раздатчик храмовой милостыни, очередности не соблюдает, а действует исключительно собственным произволением. Захочет – и два, и три, и десять раз плюхнется на одну и ту же плешь, не захочет – стороной обойдет и во всю жизнь в гости не заглянет. С этим произволением Лан был преотлично знаком – в конце концов, кто, как не набор светлых и темных камешков, определял, с кем Дылда отправится в патрулирование.

На сей раз жребий пошутил отменно, назначив в патруль почти всех тех, с кем Лан вылавливал из реки наставника Тайэ – кроме Ласточки, разумеется. А жаль – вот уж Забияка при обходе пришлась бы к месту. Но нет – семью Бай разнарядка сегодня миновала. Зато Нин, к вящей досаде Дылды, присутствовал во всей красе. И, разумеется, жаждал поговорить. Конечно же, о выписанной Ласточке награде – ну, кто бы и сомневался!

– Надо же, – разглагольствовал Нин, – всего-то и делов – в речку сиганула. А надо же, десять золотых… экие деньжищи!

Изводу на тебя нет, мрачно подумал Лан. Когда ты уже от зависти загнешься…

– Тоже мне… – бухтел между тем уязвленный Нин. – Да знать бы заранее, что такие деньги, я бы и сам в реку сиганул.

– Знать бы заранее, – пробасил Фан, – ты бы не только в реку сиганул.

Святая правда. За деньгами Нин бы не то, что в реку – в нужник бы нырнул. Жаден он был до невозможности, причем на какой-то особенно противный лад. Жадность, она ведь тоже разная бывает. Случается и наивная, почти детская – ну, вроде как слопал ребенок все приготовленные к празднику сласти в одиночку, а теперь пузом мается. Но к Нину это не относилось. Его жадность была сосредоточенной и тяжелой. Деньги он любил мрачно и угрюмо. А деньги его в ответ не любили. И право же, их можно понять.

И ведь не бедняк, не голодал никогда, в лохмотьях отродясь не хаживал, чтобы этак над каждым ломаным грошом на кислый пот исходить! Просто вырос таким. И откуда только что взялось? С детства поганцем был, им и остался. Нет, дети часто бывают изрядно пакостными созданиями, но по большей части не со зла, а по недомыслию. Обычно это с возрастом проходит. Как заведется в головенке хоть подобие ума, так и отпадают детские гадости, как короста с болячки. Почти все избывают глупые пакости, перерастают их и почти не вспоминают – а если доведется, то со стыдом. Но Нин ничего не перерос и ничего не стыдился.

– А ты, что ли, не нырнул бы? – мгновенно взвился Нин. – Скажешь, нет? Экое богатство дуром привалило!