Чаша Грааля. Софиология страдания

Всякий человек призван быть творцом, поэтом и художником на поприще своей жизни, которому говорится Христом: Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся (Лк. 12:49). И не только это, но и ещё: кийждо да возьмет свой крест и по Мне грядет (Мф. 16:24). Это есть творческая задача ософиения жизни мира и своей собственной каждым по своей силе. Конечно, христианское творчество находится под контролем христианского сознания, оно должно служить строению Царствия Божия и этим определяться. Однако никогда не надо забывать всей относительности такого служения, которое отнюдь не является доступно в качестве непосредственной задачи, но есть лишь руководящая общая цель.

Божественная София в мире тварном светит лучами софийности, которые и стремится уловить человек своим сознанием – в своём «оправдании добра» – в ософиении мира. Нельзя поэтому абсолютизировать того, что является не целью, а средством. Однако приходится творчески избирать свой путь и утверждаться на нём. Его приходится искать, как положительно, утверждением известного образа жизни, так и отрицательно, чрез противоборство.

[Софийность войны]

Исходя из этих общих начал, теперь предстоит обратиться уже прямо к нашей парадоксальной теме: война и софийность, или софиологическое оправдание войны. Может ли быть установлена такая связь или найдено такое оправдание? Не является ли кощунством в отношении к Премудрости Божией или же изменой самим началам софиологии уже само такое вопрошание?

Действительно, во мраке войны, застилающей свет солнечный, в её тоске и муке, погружающих мир в состояние оцепенения, в океане крови, слёз и всяческом мучительстве, не приходится ли оставить, как слепую иллюзию, и самую мысль о софийности мира, о неистребимости и непобедимости в нём софийного его начала? Не признать ли скорее мир царством князя мира сего, которое может быть понято скорее не в свете софиологии, но сатанологии?

Вот вопросы, которые ныне жгут сознание и требуют ответа со всей силой искренности и правдивости, как от Иова, лежащего на гноище и говорящего своим рассудительным и оптимистическим друзьям: Так и вы теперь ничто; увидели страшное и испугались (Иов. 6:21), жалкие утешители все вы (Иов. 16:2).

Нам, исповедникам софийности мира, как имеющего Божественную свою основу в Софии, Премудрости Божией, надлежит ныне, небоязненно смотря в лицо трагической действительности, не уклоняться от исповедания и проповедания своей веры, как бы ни был слаб и глух голос наш. И чрез эту человеческую немощь глаголет она сама, Премудрость Божия. Не с друзьями Иова, жалкими утешителями, но с самим страдающим праведником надлежит нам исповедовать: мы знаем, что живо утешение мира, и оно себя явит миру.

Софийно творение, софийна история и – приходится признать – в своём собственном, особом смысле софийна и война, т. е. проявляющиеся и в ней или, вернее, вопреки ей, но чрез неё софийные начала жизни. И потому спрашивается: есть ли проявление творчества в войне – не только как сохранение, но и умножение талантов? Вплетаются ли кровавые нитки войны в ткань истории в качестве в ней необходимых или, по крайней мере, неизбежных, подобно государству и праву, художеству мысли и знанию, вообще всякому человеческому деланию в истории, возможна ли софиодицея войны?

На все эти вопросы можно и должно отвечать утвердительно, хотя и во всей той относительности, которая присуща истории. Война не есть абсолютное зло, сатанинский провал мироздания, лишённый всякого онтологического содержания и в жестокостях своих не находящий никакого оправдания. Но в таком случае, что же она есть?

Конечно, война есть самая трагическая страница истории со всею её жестокостью, как объективной, в смысле неизбежности жертв и страданий, так и субъективной, в смысле пробуждения в человеке зверских инстинктов, низменных чувств, слепого ужаса. Здесь именно можно повторить слова Иова: увидели страшное и испугались. И в этом смысле война, особенно современная, так страшна, что страшно и говорить о ней. Пред ней объемлется ужасом всякий, к ней даже только мысленно приближающийся. И этот ужас смыкает уста и парализует мысль.