Часовая башня

— Они помнили то, что уже никто не знал. А это противоречило законам, что к тому времени были в стране. От того народ не ходил в церковь, и прятался в лесах. Царь же нёс в себе новое время. Хотел переделать страну, чтобы та походила на все остальные, окружающие её.

— Зачем же он так поступал?

— Так было бы проще и ему и тем, кто приезжал в Россию из других стран. Вот он и решил всех их запретить.

— Как же можно запретить память?

— А вот так. Взять и закрыть их всех в темницах.

— Но, ведь от этого она не исчезнет.

— Не сразу. Постепенно. Дело в том, что на свободе люди живут дольше чем в неволе. И уж тем более старцы, знавшие о мире всё. От заточения быстро умирали.

— Они мучились?

— Нет, просто засыпали и не просыпались. А потом их хоронили…

Когда Настя заснула, долго сидел рядом с ней у кроватки, наблюдая за тем, как сладко она спит. Думал о том, что возможно, когда-то они вернуться обратно в Россию.

Всё больше замыкался в себе. Понимал и сам, болен. Но только сейчас, спустя много лет после того, как впервые почувствовал в себе страх перед окружающим миром, решил сходить к врачу, благо Выборгский светила психиатрии, так же, как и они проживал летом на природе, перебравшись в Кякисалми.

Прежде не думал, что придётся обращаться за помощью к психиатру. Столько было пережито и вот, когда уже казалось бы жизнь налаживалась, мог вздохнуть полной грудью. Но не тут то было, новые испытания, вытекающие из прежних навалились на его голову. Неужели именно он слабее всех в семье и подвержен расстройству психики. Но, что за чертовщина, ведь он же нормален, не псих, не срывается на окружающих, и, тем более никому не треплет нервы. И всё же слаб, так сильно, что уже не в состоянии сам справиться с собой.

Нет, всё же этот недуг ниспослан свыше. Но зачем? Для каких целей? Не понимал. Просто старался исправить, починить свою голову. Верил, та ещё пригодиться ему.

— Давно вы чувствуете страх? — начал беседу доктор.

— Более десяти лет. Понимаете, дело в том, что я могу жить с ним. Вот только не хотелось, чтобы мои близкие тяготились этими изменениями во мне, — испугался своей решимости и теперь хотел дать попятного. Но было уже поздно.

— Что ж, я прекрасно вас понимаю, — стукнул молоточком под низ коленки доктор.

Нога, как и подобает, дёрнулась.

— Прекрасно. Давайте измерим давление. Снимите пиджак.

Послушно исполнил просьбу, расстегнув манжет сорочки и засучив рукав.

— Давление для вашего возраста замечательное, — откинувшись на спинку стула, затем, что-то пометив в тетрадке, сказал:

— Нус, а теперь давайте-ка проверим ваши зрачки.

— Это всё началось с шюцкора, — признался Фёдор Алексеевич.

— Не вижу связи. Смотрите на молоточек.

— Во время Выборгской резни я находился в городе и…

— Вы напрасно стесняетесь врача.

— И… Понимаете ли, дело в том, что моя настоящая фамилия… Одним словом, как вы и сами видите по акценту, я русский.

— Не вижу связи с вашими жалобами и национальностью. Закройте глаза и прикоснитесь к носу, — ничуть не улыбался врач.

— Только благодаря немецкой фамилии моего тестя, что после вынужден был взять и я, нашей семье удалось выжить в ту ночь.

— Вы знаете, очень смахивает на хорошую, устойчивую неврастению. Я бы сказал хроническую, — задумчиво выразив предположение, устремил свой взгляд, куда-то вдаль, за окно, где просматривалась Ладога.

— Это лечится?

— Безусловно, безусловно, — будто бы заметив у горизонта, что-то определённое, возможно обрадовавшее его, улыбнулся доктор.

— Надеюсь мне не потребуется ложиться в стационар?

— Не думаю. Здешняя природа поможет вам куда лучше. Больше проводите время на свежем воздухе.

— Но, я боюсь людей.

— Ничего страшного. Привыкнете, — неспешно выписывал лекарства врач.

Следил за его рукой. Успокаивался.

— Я бы не настаивал на своём диагнозе. Нужно время для того, чтоб определиться. Давайте-ка встретимся с вами, ну скажем… через пару неделек. Числа эдак…

Шёл домой не замечая людей. В голове рождалась музыка. Был счастлив, что получил надежду на выздоровление. Ещё не понимая до конца, как нужна ему эта болезнь.

Не каждый день выходил гулять в город. Всё чаще делал это в одиночку. Елизавета Яковлевна соглашалась лишь на конной коляске, с дочерью. Хоть и принимал теперь порошки, всё же последнее время требовалось некое уединение. Решил записывать музыку. Пытался приводить записи в порядок, придавая фрагментам, эскизам осмысленное звучание. Но, не выходило ничего путного. Так, парочка фортепьянных пьес, да один заурядный вальс.

— Какая необычная тональность! — вздрогнув, услышал за спиной голос тёщи. Сбился. Руки невольно перестали играть, хотя сам и желал дослушать уже неоднократно отредактированную мелодию. Всегда сомневался в себе, словно боялся оказаться неполноценным в области избранного им творчества.

Ничего не ответил. Силой заставил себя продолжить. Присела на диван. Тихо слушала.

— Милый мой Фёдор Алексеевич, не пытайтесь скрывать от меня. Я знаю — это ваше сочинение, — когда он закончил, задумчиво глядя в окно, раскусила Торбьорг Константиновна.