Часовая башня

Паше показалось; от неумения добыть из своего импровизированного стола требующиеся им звуки, в отместку ему, желая сделать похожим на себя, изуродовали его клавиатуру.

— Надо быть осторожнее. А то пристанут с расспросами, — так же разглядев остатки, вынесенного из-за тесноты и ненадобностью из дома рояля, не в силах акцентировать на этом внимание, предостерегла мама.

— Не бойся. Мы здесь не чужие. Да и Сталинские времена давно прошли. Теперь генсек Брежнев. А при нём полегче,

— Смотри, как они испохабили веранду! Все стёкла из кусков. Не крашенная и перекошенная. А крыша! Она вся покрыта потрескавшимся шифером. У нас была оцинкованная, да ещё и покрашенная.

— Куда же делось железо?

Лера не отставала, стараясь понять о чём они говорили, боясь переспрашивать, так, как знала; нельзя привлекать к себе внимание. Но, почему, не могла себе объяснить.

— Мне даже страшно заходить вовнутрь, да и не собиралась ни у кого просить об этом разрешения. Не хочется унижаться. Выглядит будто нищие пришли посмотреть, как жили тут прежде, — помолчав, добавила: — А ведь мы для них навсегда господа. И им никогда не дорасти до нас, раз довели до такого состояния дом.

— А вы тут собственно кого ищете? — выглядывало из окна нахальное лицо, курящей папироску женщины, лет сорока.

— Мы никого не ищем. Просто жили здесь прежде.

— Прежде? Когда это прежде? — повысила свой голос по мере окончания фразы женщина, словно тем самым хотела привлечь внимание играющих в выходной во дворе в домино мужиков.

— Уж не из первых ли вы, что после взятия города заселили? Им по комнате на человека давали. Совсем, как цари жили, не то, что мы, теперь по гроб жизни сидеть тут будем! — откликнулась ей та, что развешивала свежеотстиранное нижнее бельё, вынимая его из большого эмалированного таза с отбитыми краями.

— Нет, мы ещё раньше, — уже отступала, пятилась Анастасия Фёдоровна, понимая; лучше уйти, чем выслушивать обвинения в свой адрес.

— Раньше!? Куда уж раньше-то? Раньше тут финны жили. Выгнали их, — потушила об отлив за окном бычок и выкинула его в палисад женщина.

— Так они ж и есть эти самые финны. Не видишь, что ль, — догадалась вторая, — вытаскивая изо рта очередную прищепку.

В этот момент одного из «Красноармейцев» «убили». Шумно вскрикнул мальчик: — «Сволочи!» — завалился на спину, прислонив правую руку к «кровоточащему», явно простреленному навылет сердцу, левой же, падая схватившись за большую простынь, в надежде что та его выдержит. Но, не выдержала, потянув за собой всю вывеску белья, что подпирала длинная слега, вывалившаяся от нагрузки из-под верёвки.

— Ах ты сволочь бандитская! — нашла вектор направления своей так и не выразившейся на бывших жильцах злости «прачка».

Реагируя на всё повышающийся голос своих жён, из-за стола поднималась пара мужиков, переглядываясь друг с другом, словно ожидая поддержки в своих намерениях, обезвредить врага, что потревожил их семьи.

Третий же, воспользовавшись моментом, приподнял крышку рояля, и, пошарив там рукой, аккуратно достал из него поллитровку. Передал её своему приятелю в руки. Затем, опять нырнув своей гибкой, словно пианиста рукой, изъял на свет Божий и гранёный стакан. Взяв у приятеля бутылку, налил. Передал ему. Тот выпил, вынув папироску, занюхал ею. Налил теперь и себе. Выпил, занюхав рукавом давно не стиранного, протёртого на локтях пиджака, надетого на, когда-то белую майку.

Затем налил ещё, и сказал вдогонку:

— Бабы брешут, а вы и повелись. Айда выпьем. Аль не воскресенье сегодня? — протянул в их сторону наполненный на половину стакан.

Как зомби, остановились и, сменив вектор своего движения на противоположный, вернулись к инструменту.

Не искали себе дальше приключений. Быстро шли в сторону центра города, чтобы там, взяв левее оказаться на вокзале.

— У каждого из нас короткая память, поэтому кажется, мы умеем прощать, — когда уже отъехали от Приозёрска, в задумчивости произнесла Анастасия Фёдоровна.

— Зачем мы остались в Выборге мама?

— Не знаю. Тот, кто знает всё — саморазрушается. Можно лишь стремиться к знаниям.

— Но эти люди не стремятся к ним!

— Осознание содеянного страной не приходит само собой в полной его глубине. Только лишь, когда терпит поражение в войне, остаётся под контролем оккупированных её войск — понимание происходит под давлением иных государств, имеющих возможность влиять на дальнейший путь развития побеждённого агрессора.

— Так было с Германией.

— Да. Но в случае самостоятельного осознания содеянного, как произошло в СССР в связи с показным, но не полным развенчанием культа личности Сталина, вовсе не происходит того глубокого понимания, что несёт в себе покаяние, навязанное из вне, усиленное странами победителями, имеющими доступ к дальнейшему управлению побеждённой страной агрессором. Ведь и каяться-то не перед кем. Разве что только перед самими собой. А это можно и не делать раз власть тому потворствует. Ведь виноваты все.

— Ты хочешь сказать, этим людям не довелось испытать на себе трагедию поражения?

— Возможно так было бы лучше для остального мира.