Часть их боли

– Но тебя что-то гложет?

– Мне кажется, он не любит меня. Он любит лишь эту… негодную демоницу… – Оскуриль направила взор вниз, на свои колени, будто укрывая слезы.

Это тронуло королеву. Она склонилась ближе, взяла нежные маленькие ручки фрейлины в свои и шепнула:

– Он будет хорошим мужем. А что касается демоницы – в твоих руках попытаться завладеть его сердцем. А если уж не выйдет, то… что ж… Прими долг женщины, матери и жены и постарайся понять его и принять таким, каков он есть. Хотя бы ради будущих детей… Я желаю тебе только счастья, моя дорогая! – И королева вздохнула, скорее от своих воспоминаний, крайне неприятных, ибо ее муж уже давно не являлся ее мужем.

Оскуриль ничего не ответила. Ей хотелось возразить, что, пока демоница и Ралмантон связаны друг с другом, несчастливы будут все. За долгие месяцы она пришла к этому, раздула одну-единственную подкинутую дядюшкой мысль в истинную трагедию, достойную стихов самого Либелло… В последнее время она также с ужасом поняла, что королева может стать препятствием для ее замыслов, будучи хранительницей такой женской добродетели, как смирение. Поэтому фрейлина потушила в себе порыв все рассказать. Она склонила голову и стеснительно погладила пальцы Наурики. Та, довольная, отодвинулась от нее. Чуть позже Оскуриль снова вернулась к чтению стихов, пока ее владычица лежала на кушетке, прикрыв глаза рукой. Каждая из этих женщин думала о своем.

* * *

Вечер спустился на Элегиар. Он был прохладным, дышал влагой. Из башни Коронного дома, кутаясь в плащ, выбралась одинокая фигурка: она прошла по темной улице, пугаясь каждой ползущей тени. За поворотом ее ждали. Взобравшись на иноходца с женским седлом, фигурка подала знак своей ручкой – и церемония двинулась к Древесным воротам, чтобы успеть покинуть кварталы знати и Мастеровой район до того, как город закроется на замок.

Позже к ним присоединился осанистый мужчина.

Вся эта кавалькада покинула Элегиар, проехала засеянные озимой пшеницей поля и двинулась на запад. Холодный воздух продувал плащи. Вообще, погода была ненастна, что, похоже, совсем не устраивало осанистого человека. Он поторопил свою пегую кобылу, поравнялся с фигуркой в плаще и склонил голову:

– Почтенная Обарай, непогода не благоволит нашей затее… Еще есть время повернуть назад.

– Повернуть, не совершив благого дела, Галений? – спросила всадница, затем скинула капюшон. Ветер тут же растрепал темно-серебристые волосы Оскуриль.

Сказано это было столь нежно, но настойчиво, что маг сразу почувствовал себя трусом. Однако он нахмурился.

– Крайне опасно баловаться темными искусствами, к тому же с такими опасными созданиями.

– Разве они не опасны только около полной воды? Вы же сами говорили, что Абесибо Наур оставил своего кельпи у блюдца с водой, где тот и умер, когда вода испарилась из-за пожара…

– Так и есть! Потому мы и едем в горы. Но это не умаляет смертельной угрозы. Никто доселе подобного не делал, кроме достопочтенного Абесибо Наура. Ох! Он хоть и изменник, но величайший был человек, могущий призвать и поймать кельпи. И даже сохранил те кандалы, где осталась ее кровь… – Маг Галений вздохнул. – Но было бы куда проще сделать это со стороны… почтенного Ралмантона. Через его душу.

– Мой дорогой жених проклят. Поймите же! Он никогда не признает, что над ним довлеет власть демоницы!

– А если попробовать поговорить с вашим дядей? Он бы убедил Ралмантона дать свою кровь или волосы.

– Дядюшка сейчас сильно занят, – ответила Оскуриль и поджала губки. – Он так и не обратился к вам более?

– Нет, больше я с ним не беседовал.

– А я ведь приходила к нему, спрашивала. Но мне иногда начинает казаться, что его волнуют совсем другие вещи, нежели кельпи. Хотя он сам мне клялся, что хочет помочь. Потому-то и отдал вам сей труд. Но сейчас он стал часто посещать консульские собрания, занят государственными делами. Должны ли мы его тревожить, Галений?

– В этом вы правы. Тревожить его не стоит.

– Тем более вы сами говорили, что это сущий пустяк – призвать и убить. Так не проще ли сделать это самим? У вас же есть все для призыва.

Оскуриль вздохнула и подняла свой милый взор на едущего подле нее мага. Тот понял, что его снова упрекнули в трусости, поэтому напирать не стал – лишь тоже вздохнул. Затем, нащупав под накидкой пергамент, пригладил его края в некотором сомнении. Они ехали по полям, дышали сыростью ночи, слушали вой ветра и ночных птиц. Потом поля поползли вверх, кончились и сменились возвышением – то было известняковое предгорье, которое в горы так и не превратилось. Отряд поднимался все выше. Впереди ехали невольники, освещая путь шестами со светильниками.