Часть их боли

– Вы, наверное, сожалеете, что я единственный сын, который по закону имеет право не участвовать в походах? – улыбнулся Юлиан.

– Увы… – причмокнул губами советник.

– Что ж, так или иначе, но я останусь здесь.

– Презираешь войну? – зло усмехнулся Илла.

– Презираю всем нутром.

– Разве ты не хотел вкусить полноценной жизни?

– Жизни, а не смерти… Смерти я вкусил достаточно! Ничего нового в этой бессмысленной резне, где под благовидным религиозным предлогом все воплощают в жизнь свои алчные, честолюбивые помыслы, я не увижу. Вы сами сказали, эта война за гранью разумного.

Илла ничего не ответил. Он вдруг возложил свою дряхлую руку на плечо Юлиана и похлопал. Со стороны могло показаться, что отец и сын достигли согласия в беседе. Затем советник продолжил с беззубой, уродливой улыбкой глядеть, как опутанная веревками статуя Фойреса поднялась благодаря усилиям рабов и каменщиков. Она наконец встала, устремляясь беломраморной макушкой к солнцу, рядом со статуей такого же благородного старца.

Фойрес держал руки у груди, Прафиал – у головы. Союз сердца и разума, подумал Юлиан.

Чувствуя смутную тревогу от столь пространного разговора, он развернулся и покинул аллею, вернувшись в башню Ученого приюта. Не нравились ему удивительно хорошее настроение советника и это похлопывание по плечу. Не нравилось, что советник все-таки имел возможность ненадолго отсылать от себя наемников Раум, когда входил в залы, где присутствовали лишь консулы. И помешать ему было невозможно из-за действия закона.

* * *

В тот вечер, когда небо лишь готовилось зардеться розовым цветом заката, вся знать дворца собралась на аллее Праотцов. Обломки Шине уже были растащены невольниками, а саму аллею вычистили от мраморной крошки и отмыли. Теперь все стояли на блестящей золотом аллее, разглядывая новую высокую статую.

Юлиан был среди собравшихся и беседовал с Дзабонайей Мо’Радши, пока вокруг сновали краснолицые придворные. Вскоре явились и король с королевой. Хотя Морнелий был слеп и не видел статую – из приличия его все-таки привели, держа за широкий рукав. Он постоял у постамента, покряхтел и, нелепо размахивая руками, обронил несколько слов:

– Я рад, что наши боги стоят рядом… Это великий день! Кхм, а статую Шине разрушили?

– Разрушили, Ваше Величество, – отозвался Дзаба, воинственно сверкая глазами. – А скоро в руинах будет Змеиный город! Днем прибыл гонец от святейшего Мододжо Мадопуса. Наша знать, оставшаяся в Бахро, готова выдвинуться большим войском. Во имя Фойреса и других Праотцов они желают наказать бога-отступника Шине и его последователей!

– Да, да… Это замечательно, – пробормотал король из-под платка. – Что же Гусааб?

– Он закончил строительство и вот-вот должен явиться.

– Замечательно… А элегийская аристократия. Готова?

Все вокруг закивали. Больше других были воодушевлены сыны песков. Пусть они пребывали на пока чужих землях, но они прилагали все усилия, чтобы эти земли стали их родиной. Тем более потворство короля их бурной деятельности хоть и порицалось местной знатью, зато воспринималось с благодушием мастрийскими аристократами. Одно то, что подрастающий за стенами дворца принц был назван в честь короля Элго Мадопуса Огненного, расположил к королю все мастрийские земли без исключения. Ибо теперь их население искренне считало, что здесь будет править не король Элейгии, а их король, их владыка, последователь их верований.

– Мы заканчиваем подготовку, Ваше Величество! – воодушевленно закивал дипломат. И при виде высящейся над ним статуи Праотца Фойреса едва не прослезился от счастья. – Мы так долго этого ждали… Не все пойдут… Ибо есть единственные дети в семьях. Но все желают!

Кивая без остановки, отчего голова его забавно моталась вверх-вниз, слепой король покинул аллею Праотцов под восклицания аристократии. Кто-то был хмур и молчал – местные. Многие, напротив, улыбались, глядели снизу вверх на Фойреса и думали, что так оно и происходит: божество указывает свыше, что им делать.

– Сын мой… – вдруг прозвучал старческий голос.

Из толпы показался, неся на себе тяжеленную мантию, Илла Ралмантон. В его красных глазах стояли слезы. Хромая, он подошел к замершему Юлиану, встал на цыпочки, обнял его, как родного, а его голос, достаточно громкий для того, чтобы привлечь внимание собравшихся, разлетелся по аллее.

– Сын мой! – повторил он, а потом разрыдался. – Ты единственная моя радость, которую я обрел на старости лет, не думая, что мой род все-таки продолжится… Отрада моих глаз! Всю свою жизнь я отдал служению королевству и готов служить ему до последнего вздоха. Все я отдал дворцу. Но, сын мой…

Присутствующие увидели, как старик стал вытирать своим расписным рукавом слезы, текущие по морщинистому уродливому лицу. Никто не представлял, что советник способен на такие чистые чувства. А он продолжал стоять около удивленного Юлиана, полусогнутый, и искренне плакал, отчего во всех вокруг поднялось щемящее сердце чувство.