Часть первая. Деревянный корабль

(Это значит: у тигра взгляд, который может нам сниться^{158}; а наши мысли, передвигаясь со скоростью света, могут, подобно свету, потерпеть крушение во Вселенной.)

13-й музыкальный фрагмент. Adagio.

Бедная душа хорошего человека

(входит. Она выглядит как мужчина. Босоногий, с голыми руками и шеей, задрапированный в пелену с серебряными полосками):

Я долго странствовал. Оставил за плечами многое. Промежутки между стоянками все увеличивались. А сами стоянки уменьшались. У меня сохранилось единственное имущество: воспоминания, но они уже не имеют определенного вкуса. Здесь все разрежено. Свет вытек и израсходован. А что можно бы назвать воздухом… этот холод между мирами стал безжалостно-бесплодным, почти абсолютным холодом^{159}. Сам я сделался очень прозрачным. И любой порыв ветра сейчас причинил бы мне больший вред, чем поток раскаленной лавы — до моего превращения. Я нахожусь в этом одиночестве и пред вратами Ничто, чтобы задать вопрос. Чтобы получить ответ. Тысячи лет потрачены не напрасно, миллиарды лет потрачены не напрасно — если будет получен ответ.

По дороге в эту пустыню мне встречались товарищи. Хорошие люди и хорошие звери. Я сохранил какие-то крохи их последнего мнения. Они постоянно повторяли, чтобы не забыть (потому что все воспоминания в просторных беззвездных областях бесплотны и бессильны): Мы были рождены в этот мир. Нам пришлось претерпеть много боли. Нас в конце концов забили, как скотину. С нами не обращались бережно. Все произошло, как произошло. Однако никакой связи между нашими прегрешениями и болью, которую нам причинили, нет.

Я оставил жалующихся пилигримов позади. Продвинулся дальше, чем они. Мои страдания были настолько сильными, что и в этой пустоте не распались: они покинули пределы последнего Что-то и стали ощупью пробираться во тьму^{160}. Сейчас я у цели. Мои жалобы — солнце в этом холоде и в этой ночи.

Когда-то я выпал из материнского лона. И как только я очутился здесь, страдание уже было со мной. Но и жизнь была со мной. Рост. Великий закон. Во мне звучал аккорд света и упорядоченной упорядочивающей материи. Но я не стяжал того образа, воплотиться в который было заданием, предписанным моей плоти. Я отпал от родителей и от здоровья: процесс безупречного роста в моем случае испортился и стал вырождением^{161}. Я в этом не виноват. Мне внутримышечно впрыскивали яды. И произошло застопоривание здоровых соков. Тяжесть распространилась по самым потаенным путям. Из-за этого развилась болезнь. Болезнь послужила прологом к худшему. Моей незаслуженной наградой стала боль. Эта уродка делила со мной постель.

Мои спутники-тени все носили серые имена. Мысли в хрупком теле стали стеклянными. Поступки напоминали неуверенную походку пьяного или человека, поднявшегося после падения. Но дальше дела мои пошли еще хуже. Великий закон отметил многие потаенные места во мне теми или иными изъянами. Он вторгался в меня, производя опустошения, чтобы умножить ужасные познания, ничем мне не помогавшие. Мой мозг уподобился большому уху, прислушивающемуся к стонам сотен внутренних органов. И вот, когда положение мое сделалось плачевным, явились люди — врачи, как их называли, — чтобы мне помочь. Они попытались изменить воздействие закона. Они удалили из меня какие-то части. Открыли меня. Закрыли. И я изменился. Химия моей души изменилась. И мне стало еще хуже, чем прежде. Я был наказан новыми мучениями. Та моя неестественная особенность, что я был, среди прочего, и чем-то не-подручным^{162}, мстила за себя ужасным унизительным наказанием — ударами бича. Наступило время, когда я криком кричал. Сон от меня уклонялся. Стеклянные мысли превратились в острые осколки. В разбитые кувшины. Я ни в чем не походил на своих современников. Мои жалобы, неистовство, отчет об особенностях моей измененной крови — всё это казалось им чуждым, обременительным, преступным. И они решили изменять меня дальше. Сделать мое тело еще более тесным, чем оно было, наполнив его всяким случайным барахлом. Они проникли в меня глубже, чем это им удавалось прежде. И полностью выкорчевали мою душу. Они заставили меня оплевывать себя самого, ненавидеть старые запахи, хулить привычные удовольствия. Они выжгли во мне все склонности. И дали эрзац: оцепенелую слабость, мишурную возможность продолжения никчемной теперь жизни. Игру, потерявшую смысл: вместо весны — парфюмерное изделие с запахом каких-то цветов. Они жестоко вторглись в мои воспоминания. Наводнили мои ощущения ядами, вызывающими эйфорию, — изменив прежде мое сердце.