Часть первая. Деревянный корабль

Рост человека, его формирование к состоянию взрослости: если кто-то захочет это изобразить, он сможет собрать множество частных подробностей. Но они только запутают картину великого превращения. Мощные конституционные изменения, которые за короткое время наделяют ребенка (прежде напоминавшего миловидностью мать) чертами отца, его характерными особенностями, будто налетевшими вдруг неизвестно откуда: все это, может быть, и станет зримым, но не откроется в своей сути. Мы все забыли бóльшую часть того, что происходило в хаотичный период нашего возмужания. И о темных и светлых ангелах вспоминаем лишь в том случае, если не отшатываемся со страхом от подлинной Правды, внезапно прикоснувшейся к нам. В конечном счете при любом осмыслении прошлого годы и жизненный опыт спрессовываются; и при таком сокращении очень многое оказывается пропущенным.

«Возобновить дружбу со звездами, существовавшую в детстве. Думать о лесе, как если бы не было лесорубов и не было зимы, когда крепкие поленья, полыхая в печи, гибнут, становясь пеплом. Забыть, что кошка ловит мышей, что селедку насаживают на крючок как приманку, чтобы треска проглотила ее и сама попалась на искривленную железяку. Неотвратимое и Непостижное — простить, потому что жалоба смолкнет, не будучи услышанной. Еще раз натянуть лук своей плоти и вложить стрелу, которая высоко взлетит и исчезнет из глаз — как если бы достигла Бесконечного.

Вновь и вновь напрашивается мысль — и мне кажется, я могу это доказать, — что целью любой сочиненной человеком музыки должно быть соединение полифонии и полиритмии. Наверное, малайский гамелан, негритянский джаз и западная музыка могут слиться. <…> В конечном счете в музыке, как и в любом искусстве, все держится на простоте, на простодушии. Полифонические плетения Жоскена и Окегема^{248} естественны, будто выросли как растения… <…> Букстехуде^{249} настолько музыкален, что даже мельчайший мотив под его пальцами превращается в заколдованный лес. И разве мы любили бы так сильно Моцарта, выделяли из всех тогдашних композиторов, не будь выражения его печали и радости непосредственны, как у животного? Не отличайся они почти мучительной краткостью — безыскусной, как ржание лошади или жалобный лай собаки? <…>

Первая фуга, которую я написал, из-за бессмысленных умствований получилась искривленной, заросшей сорняками: сплошные густые кустарниковые заросли, мерцание света и теней, никакого красочного потока, то есть никакой определенной тональности, а единственно лишь бешеное движение — наподобие бегства затравленного по болотистой почве. <…> Чувственные впечатления заключались в моей слабосильной любви, в бездонной меланхолии, в восхищении феноменом роста всего живого, движением воды и неподвижностью звезд и гор. Мое внутреннее мерило, выдранное из меня, стояло где-то поблизости и меланхолично — как плетут венок из поблекших цветов — сплетало эту причудливую мелодию…»