Частная кара

— Ничего, — сказал улыбнувшись Алеха Пигунов. — Я молодой специалист. Меня он воспитывать обязан, а не телеги катать. У других вон люди как люди. И с рейса отпускают, и после работы по-человечески пиво там или еще что... А этот! Пацаны говорят: «Купи ему бутылку — заткнется». Купишь ему! Он эту бутылку в партком отнесет...

— Так, — сказал Князев. — Значит, не получается у тебя работой.

— Получится, — определенно махнул рукой Леха.

— Так, значит, ты спешил и ничего не видел?

— Не.

— А если бы хулиганы тут человека убивали? Ударили бы ножом и он кровью истекал?

— Не было этого, — сказал, усмехнувшись, Леха.

— Но могло быть?

— Не.

— Почему?

— У нас не Нью-Йорк! И не Рио даже...

— А если?

— Я на работу опаздывал, — упрямо сказал Леха. — Бежал я. Не видел!

— Не видел?

— Не.

7. По-прежнему над городом падал ленивый снег. Было чуточку сыро и промозгло. Машины, далеко разбрасывая густые лужи, отравляли воздух отработанными газами. Над городом дымило сразу пять громадных труб. И Князев вспомиил, что его сыну на прошлой неделе учитель дал задание: написать сочинение на вольную тему. Тема звучала ик: «Дымят трубы гарью. Над городом горечь. Идут хулиганы за корешем кореш».

— Ну, и о чем ты написал? — спросил Князев, несколько удивившись своеобразию задания.

— Как о чем? — удивился сын. — Конечно, о Нью-Йорке!

«Странно, и этот Леха Пигунов тоже говорил о Ньюрке», — подумал Князев, кутая шею шарфом.

С сыном, как говорили раньше, было не совсем благополучно. Мальчишка хватался то за одно, то за другое занятие, не успевал по многим школьным предметам, особенно по математике. А класс был девятый, серьезный класс. Всегда свое прошлое кажется мудрее, но Князев точно помнил, что к девятому классу прочел всего Толстого, Чехова, Горького...

— Ито такой Достоевский? — спрашивал их класс учитель по литературе и отвечал: — Это махровый цветок космополитизма!

Такое было время. Но Достоевского они, девятиклассники, читали взахлеб. Он, Князев, на уроках математики, под партой. И до сих пор любимая его книга «Преступление и наказание». Наверное, да что наверное — точно: Достоевский заставил выбрать профессию и до сих пор поддерживает в нем жизнестойкость.

И Есенин тогда еще был «апофеоз кулачества». Но его «Москву кабацкую», «Голубень», «Радуницу», томики его прижизненного издания находили где-то и зачитывали до дыр.

Спорили до хрипоты о Маяковском...

«Удивительно, — думал Князев, шагая по скользкому тротуару, по изъеденному, как оспой, соляными луночками льду, — удивительно, мы поколение людей, которое и дня не могло провести без книги, которое и о жизни судили категориями русской классики, родили и вырастили детей своих если не абсолютно равнодушных к литературе, то мало ею интересующихся».

Сын Князева часами может слушать современную музыку, которая меняется со скоростью любой капризной моды, может вычитывать и выискивать подробности о современных оркестрах, как их принято называть — группах; заниматься каратэ, торчать недвижимо с утра до вечера перед телевизором (и совсем неважно, какая транслируется передача), производить какие-то бесконечные мены: шило на мыло, что-то покупать и продавать, создавать оркестр и в то же время ездить два раза в неделю в Москву в ШЮЖ — школу юных журналистов при университете.

По убеждению Князева, занятие не только пустое, но и вредное.

Во всяком случае, если даже туда и попадет талантливый мальчишка, то ранняя профессионализация собьет его с толку, приучит к несамостоятельному мышлению и чисто ремесленным приемам труда...

В двух роддомах города ничего подходящего для Князева не оказалось. Тут все роженицы, произведшие потомство двумя неделями раньше, были благополучны. Но на всякий случай пришлось справиться через медперсонал родильных домов и консультаций о здоровье новорожденных. Все были здоровы. И Князев отметил для себя, что нынешний, по тибетскому календарю, год козы, в который родился и он, пока приносит в подавляющем большинстве девочек. Это облегчало работу: ведь найденный 3 января был мальчиком.

«А что, если этот гражданин, — думал Князев, шагая к третьему роддому, — рожден не в Ланске, а привезен сюда только для того, чтобы обрести место в доме восемнадцать по Первомайской...

Тогда выработаем другую версию, — отвечал сам себе. — А пока: мальчик родился в Ланске в одном из четырех родильных домов. И мамаша его — одна из тех двух длинненьких и востроносеньких непонятного пола, которых видела Матрена Андронитовна ранним утром третьего января, примерно за полчаса как обнаружила младенца Аделия Львовна. Но до Аделии из подъезда вышли Маня и Проня и Алеха Пигунов?

Алеха младенца не заметил. А вот Маня и Проня должны были увидеть. Все-таки двое, проводники с экспресса «Россия», люди солидные. Может быть, появление в подъезде младенца каким-то образом связано и с ними. Ведь перед самым их выходом положили его под батарею».