Частная кара

Князев дал телеграмму в Омск, чтобы опросили следующих во Владивосток в вагоне номер шесть проводников Прошкиных, что им известно о новорожденном ребенке, который был оставлен в подъезде их дома перед выходом Прошкиных на работу утром 3 января 1979 года.

И в третьем городском роддоме не повезло Князеву. Правда, была одна маленькая зацепочка; некто Дерюгина Нина Владимировна родила тут мальчика, но прописана в Ланске не была и сразу же после выписки уехала с новорожденным к месту проживания в Набережные Челны.

Но эта зацепочка почему-то не настораживала Князева, не поднимала в нем азарта — вот он, кончик. Хотя вроде бы все сходится, и даже то, что она говорила нянечкам, что собирается не позднее третьего января уехать из Ланска.

Был уже вечер, и Князев пошел не домой, а в прокуратуру, чтобы отправить запрос в Набережные Челны на Дерюгину Нину Владимировну.

В кабинете было сыро и холодно. Он пожалел, что оставил открытой форточку, и, не раздеваясь, не снимая меховой шапки, присел к столу и стал писать запрос.

8. Фирменный поезд «Россия» Москва — Владивосток шел по графику. Промелькнуло снежное Подмосковье, осстались позади Ярославль, Урал с желтым катышком солнца, ошарашенного стужей. Зауралье распахивало поредевшую, посекшуюся за последние годы шубу лесов, накатывала на летящий экспресс матушка-Сибирь.

Маня по ночам спала, по ночам дежурил Проня. Возился с отопительным котлом, подметал коридор, наводил порядок в уборных. Иногда на длинных перегонах ему удавалось немного поспать. Но делал он это сидя и вполглаза. За долгие годы работы проводниками у Прошкиных выработался свой стиль, свой почерк. У начальства были они на хорошем счету, с пассажирами конфликтов у них не было, и дела свои — привезти на продажу картошки, купить тихоокеанской рыбки, а то и, в добрый сезон, икорки — делали осторожно, уважая начальство и не причиняя беспокойства пассажиру.

В этот раз, как и обычно, везла «Россия» многих иностранных туристов. У Прошкиных в вагоне СВ было их три купе. Проводники давно и привычно считали людей по занимаемым местам.

— Маня, в шестое на двенадцатое чаю просят, — говорил Проня.

— Пронь, во втором третье место в Шарье выходит, — говорила Маня.

Так вот, интуристы у них были в трех купе.

В одном ехали узенькие и плоские, как струганые доски, молодожены.

Маня, которая умела понимать любой язык, сразу определила, что это молодожены и едут они в свадебное путешествие.

Одеты они были в одинаковые, обтягивающие тела джинсы, черные свитера, на носу круглые очки.

— Что за люди, — удивлялась Маня, — как чурки, ну хотя бы у бабы что-либо торчало, а то ведь что спереди, то и сзади — чисто, как под рубанок.

Молодожены чая не пили, дверей в своем купе почти не открывали, и Проня высказал предположение:

— Шпиены, наверное. У их карта раскрытая, я видел, и в окошко — чик-чик! Все подряд фотят! С того и скрытничат.

— Дурак ты, — сказала Маня. — Совсем дурак. Забыл, чем ты опосля свадьбы занимался. Чик-чик, фотит! Ей-богу, дурак...

А еще в двух купе были миллионеры. Они все и везде покупали. И репу, двадцать копеек штука, где-то на малой остановке за Ярославлем, и семечки, и чай пили ведрами, и у глухонемого календарик с целующимися голубками, и все, что попадало им под руку, без разбора и не торгуясь.

— Хорошие люди, — сказал Проня, когда ему подарили пачку, правда початую, сигарет и три листика жвачки, завернутых в веселую бумагу.

Маня поджала губы и презрительно сказала:

— Капиталисты, капиталисты они и есть...

У нее была давняя и верная привычка ни в чем не соглашаться с Проней и не разделять его восторгов и намерений.

Она и там, в подъезде их дома в Ланске, посупротивничала потому, что поняла, что Проня готов посадить себе того ребенка на шею.

«А может быть, кто и хотел нас разыграть, — думала она потом, не показывая вида, что случай в подъезде как-то взволновал ее. — Аделия Львовна очень просто может учудить такое. Свила навроде как ребенка, а что там внутри — неизвестно».

Маня вспомнила, как Аделия раз до смерти напугала старика Гусейкина. Бросила на видном месте, аккурат против двери, бумажник, толстенный такой, откуда только нашла. Но не просто бросила, а к суровой нитке приторочила. Сама спряталась за лестничный поворот. Да как ловко угодила, под самый выход Гусейкина. Он вышел, увидел бумажник. Оглянулся вокруг. Хотел поднять, нагнулся, а бумажник прыг-прыг от него, он за ним, а тот, как живой, прыгает вверх по ступенькам. Старик чуть было нос себе не разбил, и тут Аделия как рявкнет:

— Свои иметь надо! А не за чужими гоняться!..

С Гусейкиным чуть было припадок не приключился...

— Мань, а не напрасно ли мы от того ребенка ушли? — сказал Проня, словно подслушав ее мысли. — Надо бы в милицию заявить.

— Сиди уж, заявитель! — жестко сказала Маня. — Чего ты об этом печешься? И вправду не твой ли? Дура я, дура, что не поинтересовалася...

Три раза в день — утром, в полдень и вечером — через их вагон ходила в ресторан организованная группа туристов.

— Немцы из ФРГ, — определила сразу же Маня, как только увидела группу.