Частная кара

Я знал, что зверек этот очень доброжелателен и доверчив. Легким посвистыванием и поцокиванием его можно подманить к себе. Не надо только делать резких движении. Надо быть терпеливым, добрым, и зверек сам подойдет. Сядет рядышком и что-то залепечет, зарассказывает — слушай только.

Но я почему-то вознамерился сразу поймать зверька и бросился к нему, ломясь сквозь траву. Он кинулся прочь, отчаянно закричав:

— Ой! Ой! Ой!

А я гнал его, радуясь и веселясь, и вдруг, излавливаясь ухватить, ударил тяжелым мыском сапога. Он вскрикнул и...

Слезы сжали горло, они и сейчас давят, жуткая, звериная тоска охватила меня, и самый сильный день моей жизни померк и рухнул.

Я держал его на своей ладони, касался полосатой шкурки губами, стараясь надышать на него всем своим теплом, а он коченел, и я слышал этот холод пальцами и молил, и просил, и заклинал:

— Останься жить! Останься...

Когда я, спрятав в траве крохотное тельце и отстрадав за старым сельским погостом, вернулся в дом Степана Ивановича, он что-то мастерил на дворе под навесом.

И когда я подошел к нему, Степан Иванович, еще не видя меня, как-то не так ударил молотком, и поделка его развалилась.

— Вот те на! — сплюнул старик. — Все прахом! Бурундуково дело!

Упоминание зверька болью отдалось в сердце. И я, точно зная, что никто, а тем более Степан Иванович, не был свидетелем моей дикой выходки, но сгорая от стыда, спросил:

— Почему бурундуково?

— Очень просто. Значит — хана всему делу, — ответил Степан Иванович. — Мужичок, — так он назвал зверька, — всю осень робит. Орех берет, ягоду сушит. Запас делает. На весну, на лето, до нового урожаю. По мешку орехов в скрадень запасает. А медведь ли, человек ли скрадень этот-ка найдет. И обворует, однако, мужичка. Вот он горюет, горюет. Солнышку, однатка, жалуется. А потом найдет такую-тка узенькую рогатуленку, сунет туда голову и повесится. Люди и говорят: бурундуково дело! Крах, значит.

К вечеру в один час помутнело все вокруг, поднялись над речною водою фонтанчики, забарашила река, сломалось тепло, дыхнуло ледяным холодом, ничем не оправданное ненастье накатило на землю.

Степан Иванович, сидя у окошка на лавке, все еще теплой от недавнего солнца, сказал, глядя на волю:

— Медведь-хозяин бурундука, однако, задавил! Вот и ненастит...

И снова, как там на елани, накрыла меня тоска, выдавливая слезы, и, уже ощущая, как в детстве, легкую дрожь, предвестницу, что сейчас разревешься, я хотел сказать Степану Ивановичу, что это вовсе не медведь-хозяин...

Но не сказал тогда и теперь уже никогда не скажу...

Лисье наваждение

Пока не начались маршрутные работы, приходил я каждый день на берег Тихого океана в бухту Якшина. От маленького поселка Большой Шантар иду через небольшую рыжую марь по деревянным мосткам-лавицам.

Лавицы поскрипывают под шагом, пружинят, идти поэтому весело и приятно.

Неширокое песчаное лукоморье бухты заставлено голубыми глыбами льда самых необыкновенных форм. Их выкатил сюда большой прилив, и теперь вот льдины обтаивают на солнце, и по всему лукоморью шелестит потаенный шепоток капелей.

Я немного поднимаюсь вверх по реке, впадающей тут в океан, перебредаю ее по вбитым в дно вехам, цепляясь за них руками, стремнина вырывает из-под ног землю, старается подсечь и опрокинуть. А потом иду едва заметной тропою, густыми низменными наволоками к скалистой грядке возвышенности, покрытой белым ягелем и крохотными стройными лиственками. Отсюда снова возвращаюсь на берег и иду по лукоморью все дальше и дальше, погружаясь, как в воду, в тишину и безлюдье.

Мои походы сюда совпадают с приливом в океане. И получается так, что мы идем друг другу навстречу.

Третий день подряд к кромке прилива выбегает из тайги лиса. Она садится у самой воды на задние лапы, по-собачьи поставив перед собой передние, и, не отрываясь, смотрит в океан. Словно бы поджидает кого-то.

Так мы сидим час, другой. И я тоже гляжу в океан, не обнаруживая в нем ничего, кроме плавного движения льдин с дремлющими на них нерпами, темных полос течений и редкой, возникающей внезапно ряби.

Солнце близится к закату, и лиса всегда в одно и то же время печально взлаивает и бежит прочь, явно расстроенная чем-то. Надо уходить и мне. И каждый раз, уже по сутеми перебредая реку, я думаю о лисе: «Придет ли завтра?»

Назавтра она приходит опять, и все повторяется сызнова. Лиса глядит в океан, словно поджидая кого-то. И так изо дня в день. И каждый вечер я задаю себе один и тот же вопрос: «Придет ли?» Она приходит. И это начинает как-то не по-хорошему беспокоить меня. Видится в этих встречах и безмолвных созерцаниях океана что-то роковое и тайное.

«Ну ее, эту лису, — думаю я, возвращаясь в поселок. — Странная она какая-то. Надо бы о ней в поселке рассказать. Хотя бы охотнику Протасову».

Но не рассказываю почему-то и, более того, стараясь, чтобы за мной никто не увязался из наших ребят, снова спешу на берег океана в бухту Якшина.

Я меняю место своего сидения, приблизив его к тому, где садится лиса.