Частная кара

Степан Иванович был великий дока разгадывать любые загадки, которые до сих пор преподносит человеку в великом безмолвии природа.

Но его неожиданную и загадочную смерть никто не смог растолковать мне по сей день. Я часто возвращаюсь мыслями к ней, как и к еще одной, определенной стариком.

Год пройдя, Степан Иванович снова потолокся за огородь своей заимки на Усть-Чайке с тем же ружьишком в то же время и с теми же намерениями, которые всю жизнь имел в тайге.

Ни сын, ни Елена Ивановна даже и внимания на его уход не обратили.

Однако пришло время и появиться старику, а его нет. Покричали, позвали, Елена Ивановна на заимке поискала — нету.

Послала сына Володю.

— Сослепу, видно, заплутался дед-от...

Володя нашел отца на том самом месте, где прошлым годом добыл старик последнего своего медведя.

Зверь выследил человека и, не причинив ему и малого вреда, не порвал, не заломал, не оцарапал даже, легонечко и даже как-то нежно обнял его, а тот и дух испустил. Но самое странное в смерти старого охотника было то, что медведь раздел его догола и положил нагишом на самое видное место — пригорочек, где телешили прошлым годом последнего медведя Степана Ивановича.

И одежки-лопотины охотничьей не тронул зверь, сложил ее в кучку и удалился.

Это о смерти охотника. А вот о другой, которую помню я до мельчайших подробностей вот уже более четверти века.

За избой Елены Ивановны и Степана Ивановича — широкая елань. По весне ее затопляет Нижняя Тунгуска, определяя свое древнее русло. И тогда вода плещет под самыми окнами и стелется на многие километры, словно бы отодвигая прочь тайгу.

За еланью на взлобочке сельский погост с оградками и без оградок, с пирамидками-звездами и крестами.

На памяти стариков только раз затопляло погост, и в год тот черными ладьями плыли по Тунгуске гробы.

Но бог с ним, с этим годом! По странному стечению обстоятельств пал он на весну 1941 года.

А в то лето, о котором я хочу рассказать, по елани поднялась густая сочная трава, и в ней, насколько хватал глаз, полыхали жарки. Было солнечно, высоко и в мире, и в душе.

Брел я травами, радуясь солнцу, простору, жизненной дали, в которой не подозревал предела. Был этот день одним из самых, как оказалось после, сильных дней. Все по плечу, все подвластно мне, все легко, доступно и дозволено. Я пел, лишенный от природы маломальского слуха, дурно и громко, но мне казалось, мелодично и мастерски. И вдруг мою песню кто-то стал поправлять. Я почувствовал это, еще не расслышав чужого голоса. Словно кто-то твердил извне:

— Что ты делаешь, человече? Гляди, как все вокруг славно и согласно! А ты рушишь это! Зачем?

Я замолчал на мгновение, осознав несовершенство своего голоса. Но озорная радость подхлестнула, и я заорал пуще прежнего:

Вдоль квартала, вдоль квартала
Взвод шагал...

Песня из моей военной юности. Наш старшина Вовк, человек оригинальнейший, почему-то из всех прибывших тогда в батарею назначил меня запевалой.

И каждый вечер, после поверки, я, отчаянно надрывая голосовые связки, по команде старшины «Запевай» кричал эти слова, а батарея, изнывая от приступа хохота, вторила мне столь же громко. Но это нравилось старшине.

Карьера батарейного запевалы продлилась до первого выхода в город. Мы вышли из бани, первой за службу, чистые, румяные, и старшина, построив нас, повел главной улицей города, находя, что за неделю строевой подготовки мы во многом преуспели.

И вот, чеканя шаг, батарея шагает по воскресному городу. Горожане и горожанки смотрят на нас и улыбаются.

— Запевай! — приказывает старшина.

И я, чувствуя в себе горний полет, радостное оживление, такую легкость, которая приходит к человеку только после бани, исторгаю из себя: «Вдоль квартала...»

Почтенный горожанин, оказавшийся рядом, вдруг остолбенел, потом кинулся в сторону, чуть было не сбив старшину Вовка, потом нагнал меня, крайнего в первом ряду, и, обращаясь уже не ко мне, не к нам, не к старшине Вовку, а вообще, изрек:

— Господи, да что же ты кричишь, как резаный заяц?

Вот так и кричал я в тот высокий день среди таежной елани, полыхавшей солнечными комочками жарков. И снова кто-то воспротивился моему крику. Но теперь я услышал его голос.

— Нельзя! Нельзя! Нельзя! — кричал он, поднявшись над травою, всего в вершок росточком.

— Что нельзя? — спросил я его.

И он, поморгав черными глазками, взмахнул лапками и, кажется, даже обхватил ими голову, закрывая крохотные ушки.

Я обалдел, ясно понимая, что бурундучок просит меня не орать, не мешать общему согласию и миру.

— Ах ты! — сказал я, радуясь его появлению. — И что ты хочешь?

И вдруг бурундучок пропел что-то таким тоненьким, но таким верным и мелодичным звуком, что я понял все свое музыкальное несоответствие этой вот окружавшей меня гармонии.

Но почему-то в тот же миг мне захотелось поймать бурундука и рассмотреть его поближе.